И ПОБЕДИЛ ОН КАК ПОЭТ

Влюблённый в травы и деревья,
в зверушек, рыбок, насекомых
я не внушал к себе доверья
издателей и незнакомок.

И всё-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
и побеждаю как поэт.

С этими стихами я познакомилась в сборнике Бориса Чичибабина "Гармония". Написаны они в 1960 году. Сборник нашла в библиотеке ХТТУ, где часто брала литературу для учёбы в университете. А училась я на филологическом факультете вечернего отделения. Харьковские поэты были мне интересны; в "Кныжковому свити" постоянно следила за поступлением новых сборников. Именно так познакомилась с Романом Левиным, Львом Болеславским. С Чичибабиным познакомилась позже, когда меня в 1972 году (2 февраля) пригласили работать в газету "Харкивськый електротранспорт" - сначала через "Гармонию", а потом лично.
Но ещё не зная этого человека, прочитав приведенные выше строки, недоумевала, почему он так убедительно доказывал свою состоятельность как поэта и кого больше хотел убедить в этом - себя, читателя или издателей? Ведь тогда его печатали, он руководил литстудией, организовывались встречи с любителями поэзии, выступления в вузах и т.д. И стихи его были замечательны. Особенно мне нравилась его лирика. Он так красиво описывал Чугуевщину, Северский Донец, что мне, тогда новому человеку в Харькове, захотелось побывать в этих местах, которые я уже заочно полюбила. Потом, когда я увидела поэта у нас в редакции, я спросила его действительно ли он так любит кувшинки на пруду и сосны. Он сказал как-то невнятно, что мол, это употребил для образа. Я долго недоумевала и не могла простить ему такой неискренности. В дальнейшем я уже обязательно сравнивала поэта, каким его видела в стихах, и поэта в жизни. И очень часто это были разные люди.
Ну, а по большому счёту Чичибабин был поэтом действительно большим, оригинальным, неповторимым. Но почему же он мучил себя и читателя сомнениями и доказательствами того, что он "был взаправдашним поэтом", что он "побеждает как поэт"? Почему он был каким-то нелюдимым, одиноким? Об этом я только позже догадалась, когда больше узнала о нём.
Не любил он, когда я, бывало, наивно спрашивала его о стихах из книги "Плывёт Аврора" и смущённо просил меня не говорить с ним об этом, потому что ему стыдно за эту книгу, за те стихи, благодаря которым сборник и был напечатан в Москве.
В редакцию Борис Алексеевич забегал, как только выпадала свободная минута, а иногда у нас происходили стихийные, но очень интересные творческие встречи с жаркими литературными дискуссиями. Вот во время таких встреч я и разглядела по-настоящему этого человека.
Работал у нас в ту пору поэт Лев Болеславский, заходил к нему поэт Владимир Константинов, который в то время был специалистом-метростроевцем, приглашали Бориса Алексеевича - счетовода материально-заготовительной службы ХТТУ. Иногда забегал и поэт Толик Рузанов- работник службы пути того же ХТТУ. Приглашали и молодых интересных женщин из отделов аппарата управления, любящих поэзию и, конечно же, не менее поэтов. На столе появлялась бутылка "Московской", горка жаренных пирожков с повидлом - так называемая "маковая росинка"… Горячие разговоры шли о Борисе Пастернаке, о Твардовском, об Анне Ахматовой, Цветаевой, Мандельштаме. Читались стихи и преимущественно те, которые не печатались. Читались свежие стихи, свои. Вот тогда и узнала я, что такое настоящая поэзия и тоже увлеклась ею. Но всё внимание было устремлено на Чичибабина, его больше всего просили прочитать что-то новое. И он, закрыв глаза, насупив лохматые брови, ходил туду-сюда по нашей маленькой редакции и читал о Тарасе, о Петре, о Есенине. Который раз повторял "Сними с меня усталость матерь Смерть". И по просьбе женщин - "Оду женским коленям", а ещё много лирики о любви, в основном посвящённой Лиле - своей возлюбленной, своей подруге, своей жене.
Но не только на таких сходках читал нам свои стихи Чичибабин. Как только у него появлялась возможность, он заходил к нам - приносил почитать Болеславскому какой-то новый детектив, брал взамен другой, предусмотрительно захваченный кем-то из нас. С ним делились впечатлениями о событиях в стране, о политике, говорили о литературных новостях, спорте…Иногда Борис Алексеевич просил меня перепечатать свои стихи или стихи Пастернака, которые тогда не издавались. Дружил он, как мне казалась, только с нами, ведь только у нас он находил интересных и благодарных слушателей, и критиков, и единомышленников. Он был очень эрудированным человеком, мог ответить на любой вопрос.
А потом был 1973 год. Хорошо помню тот весенний писательский пленум, на котором обсуждалась неблагонадёжность поэта Чичибабина и было принято решение об исключении его из Союза писателей СССР. Это был очень позорный пленум. Все завистники и карьеристы, поднимавшиеся по чужим спинам, как по лестнице, кто выслуживался, изощрялись в выливании грязи на Чичибабина. Лев Болеславский, который в то время был секретарём Харьковской писательской организации и вёл протокол, рассказывал о том "судилище" подробно. И мы все в нашей редакции не могли никак успокоиться. Что уже говорить о самом Борисе Алексеевиче. Такое пережить очень тяжело. А на следующий день в областной партийной газете "Красное знамя" появилась передовая статья, полностью посвящённая клеймлению отступника Чичибабина. А "отступничество" его проявилось в том, что он написал стих "Памяти А.Твардовского", в котором были слова "Молчит народ, дерьма набравши в рот". Вот этот стих, взятый друзьями Бориса с собой в Израиль и изъятый на таможне, напугал тогда блюстителей идейной чистоты.
На творчество Бориса был наложен запрет. И прекратились в нашей редакции встречи поэтов. Какое-то время Борис Алексеевич ещё иногда заглядывал к нам, молча ходил по комнатушке, подолгу, тоже молча, стоял у окна, смотрел, ничего не видя, не мигая даже, крепко ухватив рукой руку за спиной. Такая привычка выработалась у него в годы, проведенные в тюрьме, в ссылке. Он, потерявший здоровье на лесоповалах, боялся неизвестности, боялся нового осуждения.
- Давайте что-то предпринимать, что-то делать, куда-то писать, давайте будем бороться, - предлагала ему Октябрина Александровна Яковлева - редактор нашей газеты и все мы. Но он не посчитал нужным бороться и смирился со своей судьбой.
Борис Алексеевич был дисциплинированным человеком. Жизнь научила его подчиняться приказам, не нарушать правил. Он и не нарушал, замолчав на долгие годы. И видела я его одиночество, его какую-то отрешённость от всего. На работе он был всегда один: в одиночку курил под окошком в углу, почти под лестницей, в коридоре. Иногда курил на крыльце перед входом в здание управления. На работу и с работы всегда ходил один. Обедал из "тормозка" в своём отделе. Долгие годы "тормозок" носил в авоське, лишь в восьмидесятых годах у него появился портфель.
Все знали Чичибабина как интеллигентного человека. Он очень вежливо здоровался со знакомыми. Но не видела я чтобы он с кем-то беседовал. Всегда тихий, чрезмерно скромный, застенчивый даже, вроде бы незаметный в жизни управления ХТТУ. Не выступал на собраниях, митингах. Его привлекала работа на субботниках, от которой он никогда не отказывался, трудился не отлынивая: копал, долбал булыжники на Плехановской, когда её реконструировали перед пуском метро, рыл канавы под водопровод или для прокладки электрокабеля к пансионату "Коммунальник" в Старом Салтове…Ходил как и все в ревизию проверять билеты. Это теперь мы говорим, что по отношению к большому поэту, причём немолодому больному человеку всё это было варварством. Но он тогда никому не жаловался, не показывал своих немощей. Молча и очень добросовестно выполнял он и свою бухгалтерскую работу.
В отделе Чичибабина называли ходячей энциклопедией и вычислительной машиной. Моя подруга - Людмила Александровна Псурцева, возглавлявшая в то время планово-экономический отдел службы, говорила, что равных ему в работе не было. И как только Борис Алексеевич ушёл на пенсию, она тоже ушла из службы: без него работать стало неинтересно. И до сих пор она с сожалением вспоминает, как помыкали им на службе, которая сама по себе давала мало возможностей отвлекаться от бесконечных цифровых подсчётов. Да и редко с Чичибабиным общались как с поэтом, добрым и мудрым человеком.
Шли годы, всё более отдаляя от нас 1973 год. И все постепенно забывали о поэте Чичибабине. Его как бы не существовало. В библиотеках нельзя было найти сборников его стихов. А в коллективе ХТТУ значился бухгалтер-счетовод Борис Алексеевич Полушин - предельно исполнительный, тихий, скромный, дисциплинированный и в то же время незаметный человек. Вот только по телефону ему звонили иногда друзья из Одессы, Москвы... В редакцию он не заходил. Правда из бывшего состава её коллектива осталась только я. Болеславский после "шмона" в Союзе писателей и смерти матери уехал в Москву. Он поменял свою комнату в коммуналке на ветхую лачугу в Подмосковье. Но вскоре, слава Богу, её снесли и Льву дали неплохую квартиру в Реутово.
Но бывали случаи, когда Борис Алексеевич заходил в редакцию…попросить у меня взаймы трёшку, а позже и пятёрку до получки. Мне даже было лестно, что именно мне он доверялся в таких "экстренных" случаях. Но как же неловко он чувствовал себя в те минуты: я ведь тоже была почти нищей. Борис Алексеевич долго извинялся, опускал глаза…Случалось, что я сама предлагала ему иногда разделить со мной бутерброд. Тогда и выпадала возможность поговорить немного по душам. Он обязательно ненавязчиво спрашивал, не хочу ли я послушать его новые стихи. Для меня это много значило, ведь сама попросить его об этом просто не осмеливалась. И он читал, как в былые времена, опять превращаясь в того прежнего Чичибабина, каким он мне запомнился с первых наших встреч. И "падал он на землю с неведомой звезды" и было "Признание", были сонеты…Но особенно меня тогда поразила "Дельфинья элегия" и то как он её прочитал. Кстати, абсолютно все свои стихи Борис Алексеевич помнил наизусть.
Вот и прошло полтора десятка лет. Я давно оставила работу на "Харкивському элэктротранспорти", с Борисом Алексеевичем встречалась разве что иногда в метро. Но зато стала часто видеть его на экране телевизора, читать его стихи в толстых журналах, в газетах, читать статьи о нём. Настало иное время. Я наблюдала за всем этим и даже возмущалась, ещё как возмущалась: когда ему было плохо, никто не вспоминал о нём, никто не говорил, что он великий поэт, наш Шекспир. Наоборот, боялись книги его держать на полках. Но как только оковы царские пали - вдруг все прозрели и увидели поэта. При этом выступавшие не забывали подчёркивать и свою значимость. Вот , мол мы какие высокодуховные, вот как мы понимаем поэзию, как ценим поэтов, бывших в опале.
А он воспрянув, не мог сопротивляться. Мне казалось что у него не хватит физических сил выдержать это бремя славы. На вершине гребней бурных волн он и думать забыл обо мне, о нашей редакции. Он был великим и парил высоко в небесах вместе с облаками. Но все мы, кто был рядом с ним, считали, что это хорошо. Ведь судьба вернула ему должное при жизни, что всё-таки он успел сказать недописанное, написать задуманное, напечатать запретное, что он "побеждает как поэт".
Борису Алексеевичу нравилась его новая жизнь, нравилась слава. А мне всё чаше вспоминались такие его строчки:

Все мнят во мне поэта
И видят в этом суть,
А я для роли этой
Не подхожу ничуть.

И всё же он повсюду выступал, ездил по дальнему и ближнему зарубежью. О нём снимались фильмы, в Москве и Киеве устраивались его вечера. Навёрстывая упущенное, он забывал о своём физическом состоянии.
…Ушёл поэт из жизни неожиданно. Я в те дни не успела ещё опомниться от недавней смерти мужа и в кончину Бориса Алексеевича не верила.
А потом были вечера памяти, на которые я ходила. Многолюдные, насыщенные, стать негде, не то что сесть. Стояла под стенкой в зале театра русской драмы. Кто только не поднимался на трибуну и не хвастал тем, что был знаком с Чичибабиным… год или полгода! Говорили, какой это был необычный человек. Я всё это слушала и думала о другом. Я не хотела умалять достоинства этого человека, но я не согласна была с тем, что из него делают идола. Из простого земного человека с присущими ему человеческими слабостями и привычками. Он был мудрым, это известно всем. Был и артистом - похаживал важно, позируя перед кинокамерой, брал хозяйственную сумку в руки и ходил на рынок, стоял в очереди за хлебом…
Спустя некоторое время известным кинорежиссёром Эльдаром Рязановым был снят фильм о Чичибабине. В фильме выступали близкие поэта, друзья. Снял Рязанов даже "курилку" поэта - уголок под лестницей правого крыла аппарата управления у окна. Скучный фильм, неинтересный. Даже участие Зиновия Гердта, много рассказывающего о Борисе, не могло спасти фильм. Вот только и всего светлого - живой голос Чичибабина, читающего свои стихи.
Да, был такой поэт в Харькове - Борис Чичибабин, и он действительно был взаправдашним поэтом, "сто тысяч раз он был поэтом" и ушёл из жизни как поэт. И спасибо Богу за то, что он был и победил.

Вера ЧУРКИНА.
Февраль 1996 г.

Об авторе: с 1972 года работает в харьковской прессе, член национального Союза журналистов, 18 лет проработала в ХТТУ, где и познакомилась с Борисом Чичибабиным. Редактировала газету "Голос робітника" ВАТ "Харьковский подшипниковый завод".

 

На главную

Содержание