Михаил КРАСИКОВ
"Строка, оборванная
… пулей"?
Судьба наследия Михаила Кульчицкого как зеркало нашей эпохи
19 января 2003 г . исполнилось 60 лет со дня гибели поэта-харьковчанина
Михаила Кульчицкого (1919 - 1943). Дата эта осталась не замеченной ни "культурной
общественностью" Харькова, ни, тем более, властями. А зря.
Кульчицкий, давший в одной строке, может быть, самый точный образ Харькова
("сильный, как пожатие руки") и погибший "за него и за страну
родную", безусловно, заслуживает нашей памяти. Но …
Вышедшая в 1991 году книга его стихов давно стала библиографической редкостью,
а дополненное интереснейшими стихами, письмами, дневниками, фотографиями переиздание
сборника. "Вместо счастья", позволяющее полнее раскрыть личность
этого талантливого человека, наверное, еще долго не появится на свет божий
по финансовым причинам: кого сейчас интересуют некоммерческие проекты ?!
В 1989 г. в результате усилий ряда общественных организаций и автора этих
строк, при поддержке Червонозаводского райисполкома была, наконец, в День
города установлена мемориальная доска на доме (пер. Ващенковский, 2), где
родился и вырос поэт. Но барельеф и отлитые в металле знаменитые строки "Самое
страшное в мире - это быть успокоенным" - провисели ровно 10 лет.
Одни варвары украли бронзовую голову поэта, другие - купили, третьи - расплющили,
а четвертые… равнодушно проходят мимо дома, где лишь прямоугольничек облицовки
да две дырки от штырей напоминают о том, что это здание каким-то образом вошло
в нашу историю.
Еще в 1988 г. перед городской комиссией по переименованию улиц мною был поставлен
вопрос о присвоении одной из улиц Харькова имени Михаила Кульчицкого. Предлагалось
переименовать набережную А. Жданова в набережную М. Кульчицкого: тут находится
школа № 30, в которой учился Михаил. Набережную, конечно, переименовали, но
- вполне безлико: Харьковская. А имя Кульчицкого так и не появилось на карте
города. И, судя по всему, не скоро появится.
Незамеченная скорбная дата 19 января 2003 г. - немой вопрос, обращенный ко
всем нам: дорожим ли мы своей историей, помним ли ее?
У нас история публикаций
значительнее и интереснее
истории создания.
Андрей Битов
Когда заходит речь о поэтическом поколении начала 1940-х, мы
привычно повторяем: "ушли, не долюбив, не докурив последней сигареты"
(Н.Майоров), "умирали, не дописав неровных строчек, не долюбив, не досказав,
не доделав" (Б.Смоленский). "Не долюбив, не досказав..." -
так была названа и публикация стихотворений погибших поэтов в №20 "Огонька"
за 1988 г. в антологии Е.Евтушенко "Русская муза XX века".
Но так ли уж безошибочно верны все эти определения по отношению к "лобастым
мальчикам невиданной революции"? Да, они погибли, "красивые, двадцатидвухлетние";
да, их при жизни почти не печатали; да, мало кому из них довелось вкусить
тихих семейных радостей и, тем не менее, перечитывая даже то немногое, что
опубликовано в посмертных коллективных сборниках и немногочисленных отдельных
изданиях их произведений, видишь, что, вопреки всему, это было одно из самых
высказавшихся, выразивших себя поэтических поколений.
И все-таки - "строка, оборванная пулей..." Пулей? Я расскажу только
об одном человеке - Михаиле Кульчицком, о судьбе его наследия, поскольку,
готовя к изданию книгу его стихов (см.: Кульчицкий Михаил. Вместо счастья:
Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте. Сост., подгот. текста и прим.
О.В.Кульчицкой и М.М.Красикова. - Харьков: Прапор, 1991) не раз и не два терялся
в догадках относительно происхождения опубликованных ранее текстов.
Передо мной - автограф одного из самых знаменитых стихотворений о войне -
стихотворения М.Кульчицкого "Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!",
написанного поэтом за три недели до гибели. Когда называешь имя Кульчицкого,
всегда вспоминаются именно эти стихи. Почему? Потому ли, что это лучшее стихотворение,
или потому, что других стихотворений Кульчицкого многие просто не знают, а
это - перепечатывается из антологии в антологию, из хрестоматии в хрестоматию,
переведено на иностранные языки? Скорее, второе. И у читателей возникает ощущение,
что Кульчицкий - автор одного стихотворения (есть такая категория поэтов).
Два тонюсеньких сборничка его стихов "Самое такое" (Харьков, "Прапор",
1966) и "Рубеж" (М., "Молодая гвардия", 1974), изданные
очень скромным тиражом, давно стали библиографическими раритетами, как и сборник
"Вместо счастья".
Однако всмотримся попристальнее в стихотворение, у которого, как кажется,
столь счастливая судьба. Увы, это только кажется. Даже в упомянутой подборке
в поэтической антологии "Огонька" это стихотворение напечатано без
первых четырех строк (как в добром десятке других газетных, журнальных и книжных
перепечаток), а в сборнике "Подарили планете победу" (Донецк, "Донбас",
1975) выброшенными оказались целые две первых строфы.
Не надо быть литературоведом, чтобы понять: изъять из настоящего стихотворения
8 строк - значит попросту уничтожить его. Может, кого-то из донецких тайных
сторонников будущего общества трезвости испугала фраза: "Я раньше думал:
"лейтенант" звучит "налейте нам"?
Но это еще не все. И в тех случаях, когда приводятся все строфы (например,
в таком солидном издании как "Библиотека поэта", мы имеем дело вовсе
не с авторским текстом, а с редакторским вариантом. В стихотворении "Мечтатель,
фантазер..." сделано 5 (!) текстологических поправок.
Когда-то Лев Аннинский написал: "Вообще Кульчицкий сделал бы, наверное,
все то, чем впоследствии прославились и Вознесенский, и его антиподы из лагеря
деревенских "формотворцев", у него все можно найти: и фантастическую
ассоциативность, и глубокую звукопись, строчка "скользит по пахоте пехота"
до сих пор вызывает зависть нынешних музыкантов языка..." Уважаемые "музыканты
языка"! Я предвижу, что ваша зависть возрастет еще больше, потому что
звукопись у Кульчицкого гораздо лучше, чем у его непрошеных редакторов: "спешит
по пахоте пехота" (здесь и далее курсив наш - М.К.).
Точно так же оказались урезанными и перевранными многие стихотворения и поэмы
Михаила.
Бойко орудовали редакторские ножницы. Так, в 26-м выпуске альманаха "Поэзия"
(М., "Молодая гвардия", 1980) от стихотворения "О войне",
состоящего из 21 строки, осталось одно четверостишие. Совсем не случайно,
думается, стыдливо исчезла концовка стихотворения "Кресты" в коллективном
сборнике погибших поэтов, вышедшем в большой серии "Библиотеки поэта"
(Сост. В.Кардин и И.Усок, редактор Г.Цурикова): "Рвать шнурок на шее,
если понял, // Никогда не поздно. И верней. // Немец, издеваясь над погоном,
// Скажет немцу: "Я - в душе еврей!" В брежневскую эпоху такой интернационализм
казался явно чрезмерным.
Порой это было следствием текстологической небрежности, некомпетентности составителей,
но гораздо чаще в этих правках сквозит вполне осознанное намерение, диктуемое
отношением к погибшим поэтам как к начинающим стихотворцам, которым не грех
исправить нескладный стишок, пройтись по нему "рукой мастера". И
"исправляли", и "проходились" - каждый на свой лад.
Кульчицкого оглупляли, давая что-то невразумительно-мямлющее, типа "когда
держать ее себе невмочь" - вместо: "в себе невмочь" (стихотворение
"Дорога"), вылущивали самую суть поэзии, мысли. Например, в главе
"Год моего рождения" поэмы "Самое такое" есть строки:
"Но в бурой папахе, // Бурей // подбитой, // на углу // между пальцев
// людей пропускал // милиционер, который бандита // уже почти что совсем
не напоминал".
Идет речь о Харькове 1919 года. Может, кого-то из современных читателей удивят
последние две строки. Но надо же иметь хоть немножко представление об истории!
Вспомним описание солдат революции в поэме Блока "Двенадцать": "В
зубах - цигарка, примят картуз, // На спину б надо бубновый туз!" Внешне
- бандиты, каторжники! Составительница коллективного сборника "Сквозь
время" (Москва, 1964) Виктория Швейцер, чтоб не морочить себе голову,
решила совсем не связываться с милицией, просто выбросив этот кусок текста.
Харьковчане (составитель сборника "Самое такое" Н.Шатилов, редактор
Р.Я.Кальницкий) были более отважными. Вот что у них вышло: "..людей пропускал
// милиционер, который бандита // по сторожкой походке распознавал".
Куда там Овидию с его метаморфозами!
В рукописи поэмы "Бессмертие" - черным по белому: "Пусть кошелек,
как Жаров, пуст..." В сборнике же "Самое такое" почему-то пострадал
С.А.Родов.
У Кульчицкого: "Багров подножия гранит // Фантастов Грина, Верна, Маркса".
В том же сборнике: "...Фантаста и провидца Маркса". Избавили Маркса
от плохой компании!
В "Балладе о комиссаре" у Кульчицкого читаем: "Как могильщики,
// Шла в капюшонах застава. // Он ее повстречал, как велит устав. // Четырьмя
гранатами, // На себя не оставив, - // На четыре стороны перекрестя".
Печатается же: "перехлестав". Из каких антирелигиозных соображений
надо было уничтожать образ?
Подобных примеров - тьма.
Что ж, во все времена находились "добрые люди", которые заботились
о благопристойном реноме умерших, благо те безгласны и не нарушат желанной
благопристойности. И тогда вместо пламенного: "И в мой жестокий век восславил
я свободу..." появлялась манная каша Жуковского: "Что прелестью
живой стихов я был полезен..."
Поэма "Самое такое", вопреки уверениям авторов комментариев сборника
"Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне" (М., 1965)
в том, что она дается целиком, напечатана была и в этом издании, и в книге
"Сквозь время" (М., 1964), да и в харьковском сборнике (1966) не
полностью, а с купюрами. Впрочем, проницательный читатель мог догадаться об
этом по стоящим кое-где отточиям, которые, однако, он волен был трактовать
и как пропуск текста, и как заурядное многоточие.
Была произведена жесткая чистка всего, что казалось тогда "политически
неблагонадежным", были начисто вымараны "крамольные" фамилии
Скрыпника, Пятакова и др. Причем делалось это порой не только уже знакомым
методом изъятия целых кусков, а и путем выбрасывания (без замены) четырехсложного
слова из рифмованного (!) текста. Ясно, что нарушалась ритмика, менялся смысл,
стих превращался в истекающее кровью бесформенное существо. То, что в результате
оставалось, не всегда даже чисто формально могло состыковаться. От поэмы "Бессмертие"
в харьковском издании и вовсе остались клочья. Главы были поданы в таком порядке:
1-3, 6, 7, 15-18, 21, 23, 25-29, 32-39, 41-44 (от 41-й главки осталось 4 строки),
49, 52-55. И хоть бы где-нибудь было сказано, что поэма печатается в отрывках!
Понять не то что смысл поэмы, но вообще авторскую логику по такой публикации
невозможно.
Московский сборник "Рубеж" (сост. Д. Ковалев, редактор Б. Лозовой)
с успехом повторяет все несуразицы предыдущих изданий и плодит новые: в него
даже попало чужое стихотворение - "О детях", написанное однокурсницей
Михаила по Литинституту Еленой Ширман.
Как бы сам Кульчицкий отнесся ко всему этому?
Когда в "Московском комсомольце" было напечатано одно его стихотворение,
но, как писал поэт родным, "выбросили лучшую строфу и исковеркали две
строчки", он "железно решил, что это - последняя уступка сегодняшним
поэтическим нравам". Однако и позднее в журнальных публикациях первой
половины 1941 г. произведения Кульчицкого появлялись не в том виде, в каком
хотелось автору. И если к перевранному инициалу в журнале "Молодая гвардия"
- "А" вместо "М" - поэт мог отнестись только с юмором:
"То к лучшему. Было бы "М... Кульчицкий..." А теперь "А!
Кульчицкий!", то о человеке, который, готовя к публикации в журнале "Октябрь"
его поэму "Самое такое", по сути "расправился" с нею,
дав из 8-ми глав 3 куска из трех глав, к тому же "вычеркнув эпиграф и
напакостив во 2-й главе", Кульчицкий пишет совсем не в шутейном тоне.
Идти на уступки, лишь бы напечатали, было не в его правилах. Это означало
- давать халтуру. "С литературой лишь халтуру тогда пристало рифмовать",
- сказано в романе в стихах Кульчицкого "На правах рукописи". Великий
оптимист, Михаил видел даже особое благо в том, что стихи его почти не проходили
в печать: "Оттого, что стихи по дюжине раз читаются всем друзьям и поэтам,
слова понемногу заменяются, и получаются такие крепковатые и гениальноватые
строчки, что их не оторвешь - как палец за палец от руки". Молодые поэты
умели работать над стихом. Они становились мастерами. Всё чаще им удавалось
достичь такого уровня художественной целостности, когда "из песни слова
не выкинешь".
Увы, после смерти этих ребят нашлись "богатыри", сумевшие не только
разомкнуть крепко сжатые, как пальцы рук, строки, но даже вовсе "оторвать
пальцы от руки". Так, начинающая поэму "Самое такое" глава
"Дословная родословная" во всех изданиях до 1991 г. печаталась как
отдельное стихотворение.
Друг Михаила по семинару Сельвинского в Литинституте Павел Коган так представлял
отношение людей будущего к ним - юношам начала 1940-х гг.: "Они нас выдумают
мудрых, // Мы будем строги и прямы, // Они прикрасят и припудрят, // И всё-таки
пробьёмся мы!"
Да, пришло время, когда, наконец, должны пробиться к нам их горячие строки
- живое дыхание этих ребят. В их стихах сказано так много пророческих истин
- и о себе, и о будущем страны. Вслушайтесь только в это напутствие своему
поколению, звучащие в стихотворении "Дорога" М.Кульчицкого:
Иди же, юноша,
Звени тревожной бронзой
И не погибни кровью в подлеце.
Живи, как в первый день,
И знай, что будет солнце,
Но не растает
Иней на лице
Оцените весомость (и рискованность) таких строчек:
А это трудно - идти полузная,
А это трудно - любить страну.
("Разговор с т. Сталиным", 1940 г.)
Или твердую убеждённость П.Когана:
Без шуток. Если ты поэт
Всерьез. Взаправду. И надолго.
Ты должен эту сотню лет
Прожить по ящикам и полкам.
("Первая треть")
Молодые поэты черпали оптимизм в завете своего учителя Ильи
Сельвинского: "Поэт создает себе своих читателей". И "рукописные
поэты" (так называли они себя), чьи стихи "гуляли по стране",
несомненно, создали бы своих читателей - думающих, честных, откровенных, не
боящихся смотреть правде в глаза.
"Швейцары не пущали в прессу, // Но рос с горы лавиной аж // Геометрической
прогрессией // Изустный именной тираж", - писал Кульчицкий ("На
правах рукописи"). Эти "лобастые мальчики" многое понимали,
они вовсе не были оторванными от жизни "книжными романтиками", как
это пытается представить С.Куняев. И успели сказать самое главное о нелегком
своем времени.
В записной книжке Михаила в записи от 16 ноября 1939 г. среди "заповедей",
которым решил следовать молодой поэт, есть такая: "Говорить в стихах
с будущим человеком, через головы редакторов и бывших строчек". Вспоминается
сразу безумная мечта Маяковского дойти к будущему читателю "через головы
поэтов и правительств". Автору поэмы "Во весь голос" это не
удалось: спецлитераторы долго и успешно вели его под конвоем сталинской формулы.
Не удавалось и Кульчицкому до самого последнего времени перепрыгнуть через
упругие головы редакторов к своему читателю. Во времена, когда слово "интеллигент"
было ругательным, Кульчицкий мечтал посвятить свою книгу лирики "интеллигенции
-народу будущего". Станем ли мы адресатами стихов поэта - этим "народом
будущего", удостоимся ли высокого сана - быть интеллигентами? Ведь "интеллигенция"
в переводе с латинского - "способность понимать"...
Свинцовые пули оборвали жизни золотых ребят призыва 1941 года. Пули равнодушия,
трусости, конформизма обрывали их чистые, честные строки много лет спустя
после войны. Удивительно, с каким постоянством всегда находится "осторожный
человек", растаптывающий догорающее сердце Данко.
Эти юноши погибли за Родину. Внешние знаки благодарности воздавались им чуть
не ежегодно в подборках к 9 мая, в многочисленных коллективных сборниках и
хрестоматиях, в теле- и радиопередачах. По сравнению с теми, кто был в приказном
порядке "забыт", чьё творчество было репрессировано, их судьба кажется
счастливой (впрочем, "Разговор с т. Сталиным" до 1988 года был в
разряде архивных единиц Д.О. - "допуск ограничен" и опубликован
только в 1991 г.). Но нам ещё предстоит дополнить картину поэзии конца 30-х
многими строками, сохранившимися в архивах да "в пересказах устных",
чтобы не растворялись в тумане лет, а проступили из тьмы светлые лики павших.
Стихотворения
Михаил Красиков
***
Последняя снежная баба завалится на бок
матроною римской, что вся - ожиданье супруга,
и чресла ее - волхвованье чудесных парабол -
таинственно светят во тьме, свежи и упруги.
Но вместо супруга - принять ей в объятья Солнце
и раз навсегда утолить свою снежную страсть…
Как бабе простой, за чуточку света в оконце
ничё ей не стоит - пропасть.
***
Как хочется
и как страшно
погладить
стариковскую голову
одуванчика…
***
Лафа собачникам - простор
для выгула друзей мохнатых!
А я здесь помню дом простой,
где грелись у печи пенаты,
где херувимы под окном,
как ласточки, свивали гнезда
и щебетали об одном -
о том, что в этом мире грозном
не только ненависть и боль,
не только стоны и проклятья,
но и надежда, и любовь,
и Бога братские объятья.
***
Это платьице в синий горошек,
что давно уже вышло из моды,
ты наденешь - и я уже в прошлом,
в заповедном раю комсомолок,
незабвенных Тимура с командой
и Чапаева - не в анекдотцах,
и обмана, глядящего правдой
в зазеркалье тюремных колодцев.
***
Так поспешно
старик
с тремя орденскими планками
на рубахе
бросился на окурок -
как на фронте
не бросался
наземь
во время обстрела.
***
Больничный садик весь в цвету -
как наважденье,
как будто шаг за ту черту -
к освобожденью
от бед, и хворей, и тоски -
вселенской, жгущей…
Апрель у гробовой доски -
брат райских кущей.
***
Смешные люди!
Выбегают полюбоваться
праздничным фейерверком,
не обращая внимания
на фейерверк звездной ночи.
**
Как печально глядят
из окон многоэтажек мата
чьи-то мамы!
***
В.И. Хазану
Два дня спасала пайка Мандельштама
его изобретательных соседей,
когда худой и почерневший зек
уже лежал недвижим,
но с помощью нехитрого устройства
на выклик руку слабо поднимал.
А вы еще твердите, недоумки,
что пользы от поэтов - никакой!
***
В.И. Хазану
Два дня спасала пайка Мандельштама
его изобретательных соседей,
когда худой и почерневший зек
уже лежал недвижим,
но с помощью нехитрого устройства
на выклик руку слабо поднимал.
А вы еще твердите, недоумки,
что пользы от поэтов - никакой!
***
Ирине Гатовской,
проводившей Бориса Чичибабина
в последний путь великой музыкой
Сыграй поэту, девочка, сыграй!
Кто говорит, что он тебя не слышит?
Апостол Петр еще не отпер рай.
Играй, играй - а вдруг поэт задышит?
А вдруг он встанет от могучих нот
Бетховена, Шопена, Паганини?
…Но музыка окончится вот-вот,
а чуда - нет, как не было доныне.
И все-таки играй, играй, играй,
не выпускай смычка из тонких пальцев!
Апостол Петр еще не отпер рай,
и там хватает старых постояльцев.
16.08.96
***
Вначале было Молчание.
Потом - Слово,
равное Молчанию.
Затем - слова, слова, слова…
***
Нет, не буду просить у тебя поэтического убежища,
город выцветших грез, побелевших ночей!
Выставляй сколько хочешь меня на посмешище -
на безжалостный суд твоих льдистых очей, -
не дождешься склоненных коленей, восторженных воплей,
хоть я пленник суровых атлантов твоих.
Лучше сразу мосты, словно руки, сведи мне на горле:
все равно красоту не вкарябаешь в стих!
***
Дети поиграли в классики -
и забыли.
Писатели играют в классики
всю жизнь.
***
Дело родника - бить.
Будет ли кто-то пить,
его не волнует.
***
Лидии Стародубцевой
Только запершись
в четырех стенах,
задернув шторы
и отключив телефон,
чувствуешь себя
н е о д и н о к и м.
***
Учитель - тот же попрошайка,
со своим надоевшим:
- "…возьмите, кто сколько может!"
***
Рассудок-петушок,
радуешься,
найдя зерно истины?
Брось его,
оно несъедобное.
***
Рассудок-петушок,
радуешься,
найдя зерно истины?
Брось его,
оно несъедобное.
***
Часы на руке -
смешная попытка
приручить Время.
***
Чайки морщин
разлетелись
по твоему лицу
и кричат, кричат
о пережитых годах…
***
Раздавленная на асфальте
божья коровка, "солнышко",-
не замеченная астрономами
космическая катастрофа.
***
Фигура Умолчания
располнела до безобразия:
плата за спокойную жизнь.
***
Мир существует,
пока он способен
удивить хоть кого-то.
***
Круглосуточно,
как аптека,
работает солнце.
А люди думают:
оно садится
и отдыхает.
| Содержание |