ЗАВИСТЬ - МАТЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ*

* "День", 12.09.2001 г.
"Никакая страсть так не околдовывает человека, как любовь и зависть". Это слова Френсиса Бэкона. Того самого английского философа, который, как считают иные отчаянные головы, подписывал свои самые несерьезные сочинения псевдонимом Уильям Шекспир. Бэкон, обладавший редким художественным слогом, помимо прочих сочинений оставил нам, ставшие знаменитыми, "Essays". Из них можно почерпнуть массу советов касательно разнообразых жизненных ситуаций, а также опасных страстей, и, как говорится, борьбы с ними. Среди страстей зависть поставлена там на первое место, перед любовью. А вот философия, которую я в свое время изучал и которой учил, зависти не касалась. Видимо, начальники над той философией не считали этот предмет достойным теоретического осмысления в видах формирования у народа правильного мировоззрения. Не того, дескать, калибра фрукт. То ли дело, к примеру, закон единства и борьба противоположностей или, скажем, историческая миссия пролетариата. Звучит! А что зависть? Мелочь какая-то, гадкое чувство. Не стоит оно свеч и философского пороха.
Но вот настали иные времена. Мы стали откровеннее. Разговоры наши стали конкретнее, ближе к жизни и отдельной личности. Журналист может теперь спросить человека с улицы не о том, как горячо он одобряет политику родного правительства, а о том, как часто и кому он завидует. И человек откровенно отвечает: да, завидую, тому-то и потому-то. Или, напротив, никому не завидую, ибо, как сказал один прохожий, "никогда не считал себя обделенным судьбой" ("День", 2001, № 143). Правда, чувство это сложное. И, может быть, не всегда словом "зависть" один человек обозначает то же переживание, что и другой. Говорят о белой зависти и черной, о белой говорят в лицо, чтобы похвалить, о черной говорят меньше, ибо она-то и есть зависть. В общем, не все тут ясно. Впрочем, нам простительно, и у классиков философии с этим вопросом тоже наблюдается изрядная путаница.
Темой этой я заинтересовался, когда встретил цитату из Пьера Прудона: "Демократия - это зависть". Подозрительное определение, не правда ли? А самого П.Прудона, то есть, работы его, в которой сие определение дано, не достать. Что же он хотел этим сказать? Зачем связал такой симпатичный для нас сегодня политический режим, и даже образ жизни с "пороком угрюмой страсти" (Кант)? Впрочем, со временем кое-что прояснилось. Во-первых, раньше Прудона об этом размышлял его земляк Алексис де Токвиль. В его замечательной книге "Демократия в Америке" есть такие строки: "Не следует закрывать глаза на тот факт, что демократическим институтам в наиболее успешной форме удается развить в человеческих сердцах чувство зависти". Во-вторых, если подумать, все достаточно просто. Демократия - это равенство. Это - когда имеются равные возможности, то есть, все могут всё, точнее, все могут попробовать. Но ведь не каждому удается. Не у каждого получается, вот в чем штука. И тут возникает это самое чувство.
При господстве аристократии нравственная атмосфера менее насыщена завистью, чем при демократии. Ползающий по дну сырого ущелья уж, униженный пролетарским писателем, на самом деле соколу не завидует: рожденный ползать летать не хочет. А вот пример к этой мысли из истории народных бунтов. Когда крестьяне жгли помещичьи усадьбы, почти всегда заодно сжигались и дома кое-кого из зажиточных мужиков. Впоследствии, при разбирательствах, выяснялось, что из зависти жгли именно своих. Отношение к помещикам было другое. Его можно назвать классовой ненавистью, или ксенофобией, или еще как-то, но это не зависть. Дворяне для крестьян - это как бы люди другой расы. Немыслимо, кстати, чтобы обыватель завидовал императору. Императору завидует другой император. Только при демократии, причем, при демократии ранней, незрелой, можно сказать, искусственной, возможно такое завистливое восклицание: "Надо же, я с этим Петькой в домино играл, а теперь он в парламенте сидит!". Такая демократия, правда, быстро проходит.
Демократия - это когда народ решает. Если дать народу право решать не через Раду или Думу, а вот так, собраться и решать, то, скорее всего, народ будет решать не в пользу богатых. И самое радикальное из такого рода решений будет решение, чтобы богатых не было вообще. Чтобы все имели равные доходы и состояния. Понятно, что мотивом такого решения является не что иное, как зависть. Вот и выходит, что при демократии, как ее понимал П.Прудон, зависть, ранее изредка проявляющаяся в бунтах народа, становится политическим фактором.
А к чему приводит порожденный завистью и воплощенный в жизнь принцип равенства доходов и состояний, хорошо показали, опираясь на исторический опыт, классики либерализма. Во-первых, к ненормальному положению государства. Оно перестает быть политическим союзом и превращается в большое акционерное общество, "источник, из которого хорошо бы выкачать побольше". Людвиг фон Мизес, кому принадлежит это яркое определение, цитирует видного деятеля древней Греции Эсхина: "Афиняне расходились с народного собрания не как с политической сходки, но как с заседания сообщества, на котором делились прибыли". Во-вторых, из-за во-первых, этот принцип приводит к крушению самого такого государства. И современные демократии, устремленные от политического равенства к экономическому, ожидает та же участь, считают либералы. И все из-за зависти. Ну, разве можно после этого не признать сей феномен достойным философского интереса?

Природа зависти

Нет, нельзя, и редко какой классик не размышлял на эту тему. Хорошо бы и нам поразмышлять. Сегодня как никогда благоприятна социальная почва для произрастания этого продукта: реклама вовсю демонстрирует раскошную жизнь людям, порой не имеющим средств на элементарные вещи, а различие в уровне жизни между богатыми и бедными очень быстро достигло немыслимых для цивилизованных стран размеров.
Первая мысль о зависти - это чувство, к которому лучше всего подходят слова огорчение, неудовольствие, даже страдание. От того, что "мы видим, как чужое благополучие заслоняет наше собственное" (Кант). Завистливого огорчает "благоденствие любого человека, будь оно заслуженное или незаслуженное" (Аристотель). Проницательный Давид Юм обратил внимание на то, что наше благополучие не является чем-то объективным. То, что мы имеем, кажется нам более или менее значительным в зависимости от того, что имеет другой. Если, к примеру, я доволен своим положением, но узнаю, что мой приятель вдруг резко рванул вверх, то мое положение уже не кажется мне столь прекрасным, как раньше. Так рождается мое недовольство, досада, огорчение. А стоик Сенека в таких случаях советовал: "Увидев, сколько людей тебя опередили, подумай о том, сколько их отстало". Но это чувство есть, и вызвано оно ухудшением моего положения. И всего лишь из-за того, что улучшилось положение другого. Все это так, но скажите мне, почему на Востоке говорят, что курица соседа выглядит гусыней, а англичанам кажется, что на другой стороне ограды трава всегда зеленее? Не является ли зависть чем-то первичным, тем, благодаря чему сравнение состояний и положений почти всегда оказывается не в нашу пользу. Вот тут мы и взываем к справедливости.
Размышляя об этом, вспомнил я цитату из К.Маркса: "сюртук не обменивается на сюртук". Конечно, разделение труда, многообразие товаров, обмен - умно. Сюртук - на сапоги, или кушель пшеницы, или Библию. А все-таки, как не крути, а политэкономически одинаковые сюртуки психологически не одинаковы. Сюртук соседа лучше моего сюртука. А потому обмен возможен и там, где ученый эконом только руками разведет. Завистливый хочет чужую вещь не потому, что она лучше, она лучше потому, что она чужая. Но, разумеется, в пределах меры.
Хотя зависть считается пороком и несчастьем, не каждый подвержен этой страсти. Как и любви, кстати. Что-то в характере человека располагает к ней. Есть предположение, что это - неуверенность в себе, попросту говоря, слабость воли, ощущение своего бессилия, отсутствие решимости бросить вызов. Завистливы наименее удачливые. Но и гордые к тому же. У того, кому эти качества неведомы, успех другого вызовет не зависть, а азарт соревнования. Впрочем, может быть, зависть и является двигателем конкуренции и соперничества? Сказал же Пушкин: "зависть - сестра соревнования, следственно из хорошего роду". Видимо, эта страсть сильно занимала поэта, если он посвятил ей маленькую трагедию про Моцарта и Сальери.

Зачем Сальери отравил Моцарта?

Чтобы восстановить земную правду. А с чего началось? С зависти, известно. Не сам ли Сальери нам признался? В том, что до Моцарта не знал он зависти, а ныне - завистник. И завидует глубоко, мучительно. Но как дело повернулось. Не сказал же Сальери просто: уберу, мол, Моцарта с моего пути, ибо своею славой он затмевает мою славу. Нет, признался в зависти и тут же: "О небо! Где же правота...". Позвольте, причем здесь небо? А притом, что, по мнению Сальери, бессмертный гений озаряет голову Моцарта несправедливо, незаслуженно. Бог не прав, не его, Сальери, наделил он священным даром таланта за труды и усердие, а Моцарта - гуляку праздного. Потому-то "нет правды на земле. Но правды нет - и выше".
Что ж, земную правду придется восстановить самому. "Я избран, чтоб его остановить", - говорит Сальери. Ибо Божья неосмотрительность может дорого стоить музыке. Она погибнет, если Моцарт будет жив. Музыка для него нечто слишком легкое, не серьезное. Он сочиняет для забавы. Или когда мучит бессонница. Моцарт - случайный человек среди жрецов, служителей музыки. Да, лично он, благодаря Божьему дару, может достигнуть в искусстве немыслимого совершенства. Но "подымет ли он тем искусство?". Нет. Моцарт вредит ему. Он возбуждает "в нас, чадах праха, бескрылое желанье", подрывает доверие к дисциплине, самоотверженью, трудам и усердию. Он не оставит учеников, не продолжит традицию.
Так на почве черной зависти взращивается... Нет, не преступный умысел, а подвиг справедивости. В сознании Сальери проведена успешная рационализация смутного чувства. Негативное индивидуальное переживание трансформировано в нечто позитивно социальное. Совесть Сальери освобождается от тяжести порока. Приходит успокоение, ибо намечено исполнение общественного долга, музыка будет спасена. Справедливость восторжествует. Это оправдание, это переименование индивидуальной подлости в подвиг есть не что иное, как идеология. Замечу еще, что есть публикации, в которых занятно сочетаются рассуждения о пушкинском Сальери с рассуждениями историков и специалистов-токсикологов. Авторы таких публикаций делают сразу два дела: сообщают читателю массу интересных медицинских фактов и демонстрируют свое полное непонимание сути художественной литературы.
Такая же драма разыгралась между братьями Каином и Авелем. Земледелец Каин, заметим, был старший брат. И первым, надо подчеркнуть, принес от плодов земли дар Господу. Потом и Авель, пастырь овец, принес свой дар, может быть в подражание. И что же? Бог призрел на Авеля и на дар его, и принял дар. А дар Каина не принял. Почему так поступил Бог, не нашего ума дело. Возможно, то был первый в истории случай испытания завистью. Окончилось оно плачевно - братоубийством.

Справедливость против зависти

Да, можно сказать, что зависть - мать справедливости. В том смысле, что всякая добродетель рождается, чтобы обуздать исконные витальные вожделения, которым закон не писан. Именно это имеют в виду философы, говоря, что человек по природе зол, а не добр. Справедливость есть добродетель, которая "в сочетании с идеалом социального единения умеряет склонность к зависти и злобе". Так считает американский философ Джон Ролз, чья книга "Теория справедливости" является сегодня стандартным учебником в западных университетах. Впрочем, добродетель - понятие ненадежное. Это всегда что-то внутри сидящее и регулирующее, скорее, тормозящее гадкие побуждения. Откуда добродетель берется, не ясно. В социальном же смысле дело можно представить следующим образом. При демократическом строе общество сидит на пороховой бочке. Ибо всеобщее признание идеи равенства и явное различие людей в статусе, богатстве и власти, т.е. противоречие между принципом и реальностью, порождает зависть и злобу. На это обращал внимание Макс Шелер: при демократии "потенциальный заряд озлобления накапливается в самой структуре общества". Так вот, настоятельная задача заключается в том, чтобы, если не нейтрализовать, то хотя бы снижать этот заряд. И не столько путем воспитания добродетелей, сколько устройством политических институтов, и социальной политикой. Чтобы разрыв в доходах не достигал социально опасных значений. В этом смысле справедливость действительно рождается на почве зависти.
А вообще, о справедливости ничего путного не скажешь, сколько не пытайся. Если в самом общем виде, то - это сложная ментальная конструкция, противоречиво соединяющая в себе идеи равенства и неравенства. Самая краткая и банальная формула справедливости - "каждому свое!", - это и выражает. Равенство фиксировано здесь словом "каждому", неравенство - словом "свое". Освоение этой конструкции индивидуальным сознанием начинается с признания равенства. Примитивное сознание и ограничивается равенством, причем равенством в распределении всех возможных ценностей. Тогда, если кто-то меня опередил, поднялся над общим уровнем, я чувствую, что нарушен порядок бытия. Это побуждает меня к конкурентному поведению, к усилиям сравняться. А сравняться можно двумя путями: либо подняться самому, либо опустить, хотя бы в мыслях, того, кто поднялся. Скорее всего, в первом случае зависти места нет. Дурно был бы устроен мир, если бы зависть была основой прогресса. Зависть есть там, где человек стремится установить, точнее, восстановить, равенство путем разрушения чужого счастья.
Развитое, или цивилизованное, чувство справедливости не совместимо с завистью. Справедливый человек признает необходимость равенства в главном - в свободе. И признает неравенство индивидуальных жизненных достижений. Не как нарушение порядка бытия, а как его суровую правду. Поэтому справедливый человек может сказать вместе с Сенекой: "Будем наслаждаться своим уделом, не прибегая к сравнениям, - никогда не будет счастлив тот, кого мучит вид большого счастья". В общем, добродетель как духовное измерение человека должна преодолевать тяжесть плоти. Впрочем, есть мнение, что философы, наставляя народ по части нравственности, не вполне эту тяжесть ощущают. Хорошо сказал о них Анри Бергсон: "Наше восхищение перед умозрительной функцией духа может быть огромным; но когда философы утверждают, что ее достаточно для того, чтобы заставить замолчать эгоизм и страсть, они обнаруживают - и мы должны их с этим поздравить, - что у самих себя они никогда не слышали, как громко звучат голоса эгоизма и страсти".