СОМНИТЕЛЬНАЯ ЦЕННОСТЬ И ПРИТЯГАТЕЛЬНОСТЬ ИСТОРИИ *

* "День", 28.08.2002 г.
Крепко запавшая в память картинка детства - старик и ослик. На исходе лета они появлялись почти каждый день. Проходили мимо нашего дома вниз, в город. На ослике были навьючены две плетеные корзины с инжиром и виноградом. А вечером они возвращались, с пустыми корзинами. Я боялся этого старика, мрачного, заросшего черной бородой, одетого в рубище. Чувствовалось, что он из другого, незнакомого, и, возможно, опасного для меня мира. Позже я уже знал, что вверху, на склоне горы есть поселение армян. А еще позже выяснилось, что эти армяне осели там, спасаясь от резни 1914 года. Они пришли из Турции по берегу моря.
И вот теперь, через пол века, мне попадаются газетные сообщения о парламентских прениях в разных странах, на которых обсуждается вопрос: был тогда геноцид против армян, или не было. И принимаются решения, и осложняются отношения этих стран с современной Турцией. Этот эпизод высвечивает для меня амбивалентность истории - ее притягательность и исходящие от нее тревоги. Мне доставляет интеллектуальное удовольствие мысль, что теперь я понимаю, кем был тот старик, какого он, так сказать, происхождения. Ибо я обрел чувство целого - вписал эту картинку детства в широкое полотно, которое живет в моем сознании и может быть названо "ХХ век". Но встает и вопрос: какое имеют отношение нынешние турки к событиям, происшедшим на их земле в начале прошлого столетия?
Полтора века назад два молодых человека - будущие столпы самого, пожалуй, влиятельного политического учения ХХ века полушутя, полусерьезно писали книгу о немецкой идеологии. Есть в ней такие слова: "Мы знаем только одну науку - науку истории". Они бравировали, а не расписывались в собственном невежестве, ибо были уверены, что ничего другого, кроме истории, знать не надо. ХIХ век был действительно веком истории, это - век Гегеля, Конта и Маркса. Для этих корифеев история была не просто искусством реконструировать в мыслях события прошлого. Это была философия, проникнутая духом развития. Она давала знание о жизни человечества в целом, от самого ее начала и до конца. Ценность истории виделась в возможности предсказывать общую картину будущей жизни человечества, ее конечной стадии, с необходимостью выраставшей из всего ей предшествующего.
Любопытно, что в учениях Гегеля, Конта и Маркса жизнь человечества, или даже всего универсума (Гегель), укладывается в три стадии. Не надо, читатель, возражать, указывая на пять формаций, известных вам из исторического материализма. Качественно различных формаций, и по Марксу, а не по Сталину, - три. Есть предположение, что все мыслительные структуры фундаментального типа, появившиеся в европейской культуре после Просвещения, несут на себе отпечаток Библейского мышления. Так и здесь: доктрина социального прогресса была просветительской "адаптацией христианской философии спасения" (Людвиг фон Мизес). А христианская история подразделяет жизнь человечества на три этапа: до грехопадения (блаженая жизнь в Раю), после грехопадения (греховная жизнь на проклятой Богом земле) и, наконец, грядущая жизнь при царстве Божием.
Эти умозрительные учения в ХХ веке были крайне упрощены лихими прагматиками - недоучившимися студентами и людьми с улицы. В их горячих головах образовалась "гремучая смесь". Возникло нечто вроде массовых галлюцинаций. И привиделось впереди, совсем вблизи, вечное царство Науки и Коллективного труда. Путь к нему, считалось, лежит через революцию. С неизбежностью явилось и враждебное идеологическое движение, хотя с однотипной целью - построить "тысячелетнее" государство-нацию, предназначенное Историей для мирового господства. Результат этих "духовных" исканий - революционные катаклизмы и войны, потрясавшие Европу несколько десятилетий.
Историки эмпирического склада отвергают мировую схематику, исповедуют научную методологию и сосредоточивают внимание исключительно на прошлом. Их поле - архивы, их субстанция - документы. И их надежда - в точности воспроизвести то, что "было на самом деле". То есть, к временному они относятся точно так, как, скажем, физик-классик - к вечному. Первое бывает, второе всегда есть. Задача ученых - приблизиться в мысли к однажды бывшему (историк), или к вечно существующему (физик). Для такого историка событие прошлого так же неисчерпаемо как электрон для Ленина. Главный здесь принцип следующий - никакое событие не должно быть дано в ценностном измерении. Проще говоря, что было, то было, а хорошее оно или плохое, это бывшее, не историку судить. Это - конечно, иллюзия чистой воды. Или невинный обман. Или наивный реализм, как хотите. Такие заверения мог бы давать молодой историк в клятве Клио, как современный медик дает в клятве Гиппократа. На самом деле историки действуют так же, как упомянутые выше горячие головы - идеологи. "Историки фальсифицируют прошлое, идеологи - будущее" (Жарко Петан) Еще откровеннее сказал один советский деятель: "История это - политика, опрокинутая в прошлое". От себя скажу так: мы живем - мыслим, чувствуем и действуем, в настоящем, и в свете настоящего видится нам и прошлое, и будущее. Не только будущее не предсказуемо, не предсказуемо и прошлое. История переписывается.
Дело не ограничивается писанием книг. Новая система ценностей воплощается в разнообразных материальных формах. И происходит реструктурирование символического пространства. В него вовлекаются исторические раритеты, адекватные духу времени, а, с другой стороны, из него вымываются раритеты для этого времени "неблагонадежные". Например, пожилые люди помнят, чем был знаменитый Музей Революции в Москве до 1991 года. Сегодня это учреждение уже не в Москве, и уже переименовано. Сегодня его главная задача - "выработка ориентиров гражданского общества". А одна из готовящихся там экспозиций - "Феномен советского тоталитаризма".
Эти сочинения, называемые историями, имеют, разумеется, воспитательное значение. Для того, прежде всего, они и сочиняются. Выражаясь по Платону, они суть "благородные вымыслы", или мифы. Через них формируется у людей единое восприятие социального мира и готовность действовать сообща. Они, по существу, - идеологии, т.е. квазирациональные конструкции, имеющие цель утвердить, обосновать и оправдать определенные ценности. Если говорить о смежных культурах, то их мастерам к сочинению своих историй надобно подходить с известной долей ответственности. Чтобы истории работали на расширение межкультурных коммуникаций, взаимопонимание и толерантность. Признание этой точки зрения характеризует сегодня уровень цивилизованности. Ибо обычно истории сочинялись с целями противоположными.
ХIХ век знал еще одного мыслителя с развитым историческим чутьем. Это - Чарльз Дарвин. На мой взгляд, именно дарвинизм оказался могильщиком философии истории, представленной именами Гегеля, Конта и Маркса, всех этих схем мирового целого. Благодаря дарвинизму научная мысль ХХ века осознала фундаментальную роль Случая. Понятие "мутация" стало общенаучным, вошло в язык культурологов. А понятие цели, как конечной точки мирового процесса, по-видимому, навсегда исчезло. Будущее оказалось полностью открытым, неопределенным. Можно сказать, что этот кусок времени был отрезан у философии истории как полигон для ее спекуляций. Возможно, все это делает жизнь современного человека более соответствующей принципу: "не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем" (Мат. 6, 34).
Любопытно, что нечто подобное происходит и с прошлым. Оно тоже отрезается, но у истории эмпирической, научной. И по иной причине. В условиях интенсивной социальной динамики, непрерывных и явных изменений, утрачивается значимость общественной памяти. Девальвируются опыт, возраст, традиционные профессии, инструментальное знание, т.е. все то, что обретается путем медленного и долгого накопления. Сама идея накопления, накопления чего угодно, сегодня неконструктивна. В этих условиях нет нужды оглядываться назад, чтобы понять, как действовать сегодня. Прошлое уже ничему не может научить. Оно теряет общественное значение. Интерес к нему остается чем-то вроде экзотики, интеллектуальной забавы книжников.
Один знакомый рассказывал, как он делал культурологический доклад в Америке, и попрекал американцев отсутствием у них глубоких культурных корней. В рассказ я особо не вникал, но ухватился за "корень", просто люблю Америку. Между тем меня позабавил "корень" как метафора. Сразу возник образ растения. Вообще, чего-то, на всю жизнь прикрепленного к одному месту, пассивного, слабо реагирующего на внешние изменения. Так прикреплен корнями человек традиционной культуры. Его достоинства - достоинства уходящего в седую старину рода. Все его имение - то, что он получил в наследство. Любопытное различие: живя на наследство, человек живет прошлым, современная жизнь - это жизнь в кредит, т.е. жизнь будущим. В традиционной культуре история на первом плане. И не просто как воспоминание, а как сама жизнь. Но вот наступает время, когда правомерными становятся вопросы типа: кто ты сам по себе, что можешь ты, лично ты, сегодня и здесь? Без ссылок на род и историю. В такой культуре действует принцип "сделай себя сам!". Там люди рано отрываются от корней. Американскую культуру создали именно такие люди - оторвавшиеся от корней. Когда пышно празднует у нас некое заведение свой юбилей, чудно слышать славословия вековых подвигов и достижений. Как легко за славным прошлым скрыться серенькой современности. И невольно возвращаешься к вопросу: что можешь ты, сегодня и здесь, за вычетом родовых дивидендов?
Прошлое славят уже за то, что оно прошлое. В этой установке когда-то был глубокий смысл. Тогда считалось, что "время в своем течении изменяет вещи к худшему" (Френсис Бэкон). И только человеческая мудрость, если черпать ее из прошлого, может частично сдержать этот необратимый процесс космической порчи. А в самом начале, или в нулевой точке, когда не было времени, осталась замечательная, идеальная жизнь. О ней напоминают высшие для европейской культуры миры - мир идей Платона, мир математических объектов и мир Бога в себе. Эти высшие миры внеисторичны. Между тем каждому из них соответствует временный, земной мир. В них, земных мирах, история является важной формой объяснения, выстраивания жизни. То, что история имеет дело именно с этими, земными, мирами, указывает на ее профанный характер.
И все-таки она притягательна! Особенно, когда "Я и История" . Когда, к примеру, прикасаешься к стене храма из дикого камня, и представляешь, что вот также прикасалась к ней рука человека где-то в У11 веке. Этот храм стоит там до сих пор, недалеко от дома, мимо которого пол века назад проходили старик и ослик.