СОДЕРЖАНИЕ

О СЛОВЕ И СВОБОДЕ

ОБЛАЧЕНИЕ В ЭДЕМЕ

EX NIHILO

О, ЛЮБОВЬ!

ДАР. ТРУД. СЛУЧАЙ

НЕ ПИШЕТСЯ

НА ПЕРЕПРАВЕ

ЧТО ФОРМИРУЕМ, ЧЕМ ВООРУЖАЕМ?

СЕМЬЯ

ЖИВУЩИЕ БОЛЬШИМ ПРОЕКТОМ

НЕ ЦЕПЛЯЙТЕСЬ ЗА КОЛЕСО ИСТОРИИ

В ИНЫХ МИРАХ

СИЛА. БОГАТСТВО. ЗНАНИЕ

ИЗБРАНИЕ

ВСЕ КУЛЬТУРНЫ, ВСЯК ПО СВОЕМУ

ВЕТВИ КУЛЬТУРЫ

ОБОЛЬЩЕНИЕ НАУКОЙ

ГОРИЗОНТЫ БИОЭТИКИ

ЭТОТ ИЗМЕНЧИВЫЙ, МОДНЫЙ МИР

НАБЛЮДАЯ ЗА НАБЛЮДАЮЩИМИ

СОМНИТЕЛЬНАЯ ЦЕННОСТЬ И ПРИТЯГАТЕЛЬНОСТЬ ИСТОРИИ

ЗАВИСТЬ - МАТЬ СПРАВЕДЛИВОСТИ

ДОМ ПРАВА

ЗА ЧТО Я ЛЮБЛЮ АМЕРИКУ?

ИСТОРИЯ С ФИЛОСОФИЕЙ

О СЛОВЕ И СВОБОДЕ*

* "День", 21.01.03 г.
В конце 2002 года международная правозащитная организация "Репортеры без границ" выставила нам весьма низкую оценку за положение со свободой слова. В списке из 139 стран Украина оказалась на 112 месте. По сообщению прессы с этой оценкой согласилось 60,8 процентов украинских журналистов, 23,1 - не согласилось, и 16,1 - оказалось в затруднении. Полагаю, что в группе согласившихся преобладают молодые люди, те, которым многое из нашего прошлого неведомо. Вряд ли они знают, к примеру, что такое Обллит. А международные оценщики нашей свободы слова, так те просто не понимают, что произошло в Украине с обсуждаемым предметом за последние, скажем, лет пятнадцать.
Когда речь идет о свободе слова, учитывать надобно слово вообще, а не только слово журналистов. На это почему-то не обращают внимания. Помню, чего стоило при старом режиме поместить научную статью в невинный университетский "Вестник" - братскую могилу, как тогда острили. Легион цензоров, рецензентов, редакторов, корректоров и прочих "ответственных работников" бдели и бдели, чтобы не пропустить не то что крамолы, а просто двусмысленности. Того, что может быть прочитано и так, и этак. Ничего подобного теперь нет. Вы можете изваять совершенно бредовое сочинение, издать за свой счет и дарить знакомым. Можете выйти на улицу и продавать свое детище прохожим. Власть и глазом не моргнет. Никаких Обллитов, никаких бдящих органов. Такова практика. Кстати, моих писаний в "День" рука редактора касается только на предмет надлежащей расстановки знаков препинания.
Вообще "отфонарное" слово у нас свободно. Точный здесь показатель - вал бредовых сочинений. Их сегодня столько, что диву даешься. От беллетристики до оккультных наук. В прекрасно изданном фолианте вычитываю правила, основанные, как сказано, на тысячелетней традиции, о том, как гармонизировать пространство "вокруг себя и своих близких". Древнее учение, адаптированное к современным условиям, вооружает нас знанием, как, к примеру, установить на кухне холодильник. Боже вас упаси ставить "на юг" - элемент Огня несовместим с низкой температурой. Поставив в "юго-восточном секторе", вы улучшите свое материальное положение, а ежели в юго-западном, - укрепите семейные отношения. Хотелось бы, конечно, и того, и другого, но как этого добиться, наука умалчивает. Регулярно читаю в местной газете трогательные письма людей, полностью излеченных народными целителями от смертельных недугов. Целители между делом возвращают мужей покинутым женам, а несчастным, имеющим "сильную половую слабость" помогают обрести желаемое состояние. Здесь же можно ознакомиться с астрологическим прогнозом и принять меры, если окажется, что, скажем, в среду "возможны непредвиденные денежные траты".
Все это надо иметь в виду при оценке свободы слова. Но журналисты имеют в виду другое слово. То, о котором пекутся международные организации, вроде упомянутой выше. За это именно слово выставляются оценки странам и правителям. Например, три года назад американский Комитет защиты журналистов поместил в десятку глав государств по номинации "враг прессы" нашего Президента. Тогда у нас тоже удивлялись, называли решение Комитета беспочвенными и собирались принимать меры, вплоть до привлечения судебных органов. Здесь мы имеем дело со словом совсем иного рода. Здесь слово непосредственно задевает интересы конкретных живых лиц. Лица не любят, когда их задевают. Не только должностные лица, но и частные. И принимают меры, исходя из собственного понимания права. Так было всегда. В старину гонцам с плохими известиями принято было рубить голову. Надо ли удивляться, что профессия журналиста везде остается опасной. Они из группы риска. Как полицейские, спасатели, военные и т.п. Каждый год публикуется список журналистов мира, погибших на своем посту. Никакими новшествами положение с сегодня на завтра не изменить. Да, нужны законы. Но нужен еще независимый суд, надлежащий уровень культуры общества в целом, нравственное и эстетическое чутье журналиста, редактора, читателя. Как сказано, царство Божие не приходит заметно.
Со свободой слова у нас всегда было гадко. Поэтому нет опыта обсуждения соответствующих проблем. Мало в этой области, скажем так, центристов, т.е. людей, признающих слово высшим даром, высшей ценностью, и ясно осознающих опасность даже при неосторожном обращении с ним. "Любое правительство хочет контролировать прессу", это - слова знатока своего дела генерального директора всемирной службы Би-би-си Марка Байфорда. Таков, стало быть, порядок вещей, даже на родине демократии. А развитое гражданское общество желает, чтобы власть была прозрачной и ответственной. В самом этом обществе есть радикалы, которым любой свободы всегда будет мало, и есть консерваторы, которые всегда требуют усилить строгости. Открытое общество в непрерывных дискуссиях, как публичных, так и институциональных, удерживает эти устремления в неустойчивом равновесии. Свобода слова не изолирована от других свобод, она - пробный камень демократии.
Как обстоит с этим в США? Первая поправка к конституции США гласит: "Конгресс не должен издавать законов… ограничивающих свободу слова или печати". Вполне внятно, на языке оригинала всего четырнадцать слов. Но восторги от краткости этой формулы - свидетельство наивности восторгающихся. Со свободой слова везде проблемы, и у американцев тоже. Вот уже более двухсот лет после принятия Поправки законы, так или иначе касающиеся слова, издаются и издаются. Они зарождаются в напряженной судебной практике. А Первая поправка поддерживает в судах неуловимую духовную атмосферу, она как бы нашептывает судье: если придется чем-то поступаться, то ни в коем случае не свободой слова. Вот два примера.
В деле о нанесении ущерба репутации одного общественного деятеля журналисту грозил крупный штраф за "лживую публикацию". Однако Верховный суд решил иначе. Тогда было впервые введено понятие добросовестной ошибки. Было объяснено, что первая поправка предполагает возмещение ущерба за лживые публикации, если автор знал об их лживости. Журналисты не подлежат осуждению в случае добросовестной ошибки, иначе будет создана атмосфера страха и робости в прессе. Как заметил Р.Брюс Рич - один из крупнейших специалистов по конституционному праву США, это решение Верховного суда "послужило мощной защитой для прессы при ее критических высказываниях по адресу общественных деятелей, а позднее - и выдающихся политических деятелей". Верховный суд создал прецедент, руководствуясь в этом деле не только законом, но и чем-то сверх закона, а именно - ценностями и стратегическими целями. Такова его прерогатива. Среди ценностей на первом месте стояла свобода слова, среди целей - исключить порождаемую страхом внутреннюю цензуру.
Другой пример драматичнее. Во время Вьетнамской войны появилась экстравагантная форма политического протеста - публичное сожжение государственного флага. Законопослушные американцы были шокированы неслыханным надругательством над священным символом. Был принят закон, начались посадки. И продолжались до тех пор, пока на процессе в Далласе в судебном споре не всплыл убийственный аргумент - Первая поправка. Дело перешло в Верховный суд штата Техас, затем - в Верховный суд США. И там обвиняемый был окончательно оправдан, а закон об ответственности за публичное сожжение флага признан противоречащим Первой поправке. Это решение вызвало возмущение широкой публики. Неудовольствие выразил и тогдашний президент - Буш (старший). Увы, "иногда мы должны принять решение, которое нам не нравится". Это - слова одного из членов Верховного суда. Заметьте, читатель: никому не нравится, и судьям не нравится. Но они должны. Здесь снова столкновение ценностей. Что требует защиты в первую очередь - символ государства или свобода слова? Свобода слова!
Сожжение флага было истолковано Судом как невербальное выражение мнения. Вы можете выступить на митинге с речью, осуждаюшей политику правительства, или держать в руках транспарант с лозунгом протеста. Или сжечь государственный флаг. Все эти действия, по определению Суда, суть различные способы самовыражения, а свободу выражения мыслей защищает Первая поправка.
Эта история не закончена. Американский Сенат предпринял с тех пор четыре попытки принять конституционную поправку в защиту флага. Продолжается дискуссия на тему: является ли сожжение флага "спичем" (речью)? Одни утверждают, что это - "агрессивное и оскорбительное действие по отношению к святыне". Другие настаивают на том, что это действительно "спич", а в таком случае применима Первая поправка. Последнее голосование в Сенате прошло весной 2000 года. В тот день к Капитолию пришла большая группа патриотов. Привлечены были семь лауреатов Нобелевской премии и "мисс Америка". Не помогло, не хватило четырех голосов. Хотя есть тенденция - с каждым голосованием число сенаторов, решивших защитить флаг, увеличивается. И у журналистов, уже по собственному почину, не принято снимать телекамерой неприятную для широкой публики сцену.
Публичная жизнь, вообще говоря, строится из слов и действий. Больше в ней ничего нет. Мысли, чувства, эмоции, переживания - все это, так сказать, внутри. Общественный смысл имеют только внешние или интерсубъективные феномены, каковыми и являются слова и действия. Сколько существует человечество, столько и царит простая истина - вблизи других свобода индивида не может не быть ограниченной. Из этой истины произрастает и мораль, и право. Если иметь в виду действие, то мне нравится метафора о свободе размахивания кулаками в пределах расстояния до ближайшего носа. Впрочем, и здесь Закон может поинтересоваться намерениями размахивающего. Что же до слова, то все возможные ситуации, когда оно становится опасным с уголовной точки зрения, можно обобщить в три категории: а) интересы национальной безопасности, б) репутация индивида, в) общественная нравственность. Если конкретнее, то речь идет о разглашении государственной тайны, о публикациях, порочащих личность, и о распространении непристойностей.
Но вот что подумалось, в связи с этим: насколько сложнее судить о превышении свободы слова по сравнению со свободой действия. Что такое кража, и была ли кража совершена - на эти вопросы ответить неизмеримо легче, чем на вопрос: что такое оскорбление в печати или является ли любовная сцена в таком то романе непристойностью. Так дело обстоит потому, что законов о слове у нас, в сравнении с некоторыми демократическими странами, удивительно мало. Видимо, в силу девальвации слова. На слово у нас не принято обращать особого внимания. Держать слово, аккуратно с ним обращаться. Возможно, отношение к слову является самым точным показателем уровня культуры в обществе? Вспоминаю, как в начале перестройки на весь мир взорвалась glastnost. Тогда один мой приятель по шестнадцать часов в сутки читал газеты и журналы. А французский юрист оригинально отозвался о свежем номере столичного "толстого" журнала: по нашим законам здесь материалов на двадцать судебных исков. Полагаю, ситуация с тех пор не намного изменилась, если даже в солидном издании на первой полосе можно прочитать крупный заголовок "Банковская сделала по большому". Впрочем, не исключаю, что для кого-то - это перл украинской журналистики. Свобода слова необходима уже потому, что публика может свободно разбежалась по информационным нишам, каждый может найти себе чтиво по вкусу.
"В начале было слово" - это верно не только в смысле предвечности Логоса. Словом строится реальность, мир социальных отношений, человеческое поведение. Нам говорят, что мат и хамская речь - печальное следствие отвратительных условий жизни. Измените, мол, бытие и воцарится изящная словесность. Мне по душе другая теория: надо начать со слова. Уважительное, приветливое слово, даже если человек произносит его как бы по обязанности, способно многое изменить к лучшему. Прежде всего, самого этого человека.

Теологический аргумент*

*"День", 19 июня 2001г., под заголовком "Культурный смысл христианства".

Религия - фундамент культуры.

Пожалуй, нигде наше общество не понесло столько утрат, сколько в религиозной жизни. Под религиозной жизнью я понимаю не только жизнь церкви. Речь идет об общественном сознании, о его особой настроенности, присутствии в нем особого рода аргументации. Верующие, неверующие…Это привычное различение поверхностно, оно не отражает всю гамму отношений к мистическому. Помимо истового благоговения перед Абсолютом существует многообразие переживаний, по существу своему религиозных. Для меня верующие люди - это прежде всего люди почвы, т.е. люди, вобравшие в себя дух богатейшей традиции. В этом смысле они - подлинно культурные люди. Другое дело, так сказать, качество веры. Здесь тоже многообразие. Далее, неверующие люди, сожалеющие о своем неверии. Или верующие, не знающие, что они верят. Наконец, атеисты, к каковым до недавнего времени относили у нас большинство.
Мне нет необходимости выяснять здесь, кто такой атеист, достаточно припомнить о собственном опыте общения с теми, кто демонстративно объявляет себя атеистом. Это - самоуверенные, категорически мыслящие люди, обнаруживающие, прежде всего, абсолютную невосприимчивость к религиозным текстам. Наличие таковых среди преподавателей философии, на мой взгляд, просто абсурдно. Впрочем, чему удивляться. О них изящно выразился еще Ф.Бэкон: "поверхностная философия склоняет ум человека к безбожию, глубины же философии обращают умы людей к религии". Встречая такого человека, сколь бы образован он ни был, общаясь с ним, я каждый раз не могу преодолеть чувство, что передо мной просто малограмотный человек. И приходит на ум сравнение: этот человек смотрит в Библию как папуас в компьютер. Можно указать и на факты публичного порядка, когда исчезновение из общественного сознания религиозного дискурса приводит к поразительному снижению качества мысли. Это - французский материализм после Декарта или советская философия после плеяды мыслителей "серебряного века".
В публичных разговорах о религии сегодня нет-нет да прозвучит голос атеиста, раздраженного усиленным вниманием общественности к этой теме и демонстративным общением властных лиц с представителями, как говорят, "власти духовной". Об этом общении умолчу - предмет особый, требующий отдельного обсуждения. А чувствуется в этих голосах отсутствие такта и непонимание. Один, в общем умный публицист, сообщает, что в беседе с известным кинорежиссером он назвал себя атеистом. И понял из дальнейшего, что "мастер считает атеиста человеком в чем-то недоделанным". Очень точное слово - на то и публицист. Ведь ясно, что все истинные добродетели неверующего присутствуют у верующего. Но у последнего есть еще что-то сверх. Этого "сверх" никак не может понять атеист. Он считает, что жизнь верующего заполнена "жалобами и поклонами". Он настаивает на том, что "силы и средства лучше отдавать строительству домов для людей, чем часовен для молитв", что только знание и труд могут вывести к свету. Дом, между прочим есть и бобра, а вот часовни нет. Этим и отличается человек от всех иных тварей, что живет не только хлебом. И верующий вовсе не против знания и труда. Только для него важно, знание чего, и во имя чего труд. На мой взгляд, есть что-то неприличное в публичном объявлении себя атеистом. Известный математик и философ Бертран Рассел удостоился от Г.К.Честертона звания "самого глупого человека ХХ столетия". Не за то ли, что написал книгу "Почему я не христианин?".
Сегодня, у нас появилась возможность продолжить ту работу, которая началась в конце столетия позапрошлого. Речь идет не о столь модном ныне возрождении. Ничего возродить нельзя. Можно продолжить осмысление жизни в манере, некогда враз исчезнувшей. Но прежде предстоит многое переписать, изменить привычные схемы. И прежде всего, на мой взгляд, следует переосмыслить взаимосвязь религии, философии и науки. В таком порядке эти составляющие культуры расположены в известной схеме О.Конта и этот порядок, как считается, схватывает этапы интеллектуальной эволюции. Имеется в виду не эволюция сознания вообще, а только изменение когнитивной стратегии в направлении ее совершенства. Так взрослеет человечество. Начиная с наивного, как бы детского объяснения природы, оно постепенно восходит к объяснению научному, т.е. строгому, точному и практически ориентированному, одним словом, позитивному.
В этом, несомненно, что-то есть, однако, благодаря мощному развитию науки, и, как следствие, тому, что научное мировоззрение стало доминирующим, схема О.Конта оказалась, что бы не говорили о ней критики позитивизма, характеристикой сознания самих этих критиков, выражением известной доктрины, изумляющей своим активизмом и доступностью для самых примитивных умов. Три фундаментальных понятия стали обозначать элементы культуры, расположенные в таком именно порядке и по времени их появления, и по их социальной значимости. Это понимание подкреплялось просвещенческим историзмом, согласно которому прошлое представлено в настоящем в снятом виде, что по сути означает - прошлое, взятое во всей своей полноте, хуже настоящего.
Самым незавидным в этой доктрине оказалось положение религии: будучи первой, она стала последней. По отношению к науке религия была аттестована как фантастическое отражение господствующих над людьми внешних сил. По отношению к философии она оказалась идеалистическим мировоззрением весьма реакционного содержания, отвлекающим человека от активной деятельности по преобразованию мира. Согласно этой доктрине, ни у религии, ни у философии нет будущего: они отмирают (как и государство), остается только наука. Наука становится непосредственной производительной силой и фактором разумной организации общественной жизни. Жизни, в которой социальные отношения предельно прозрачны. Стало быть, схема О.Конта описывает не что иное, как происхождение науки. Из предположения, что все предшествующее в истории человечества суть ее недоразвитые формы.
Теперь можно продемонстрировать упомянутый выше процесс переписывания, изменения привычных схем. Оставив эти три категории в том же порядке, можно интерпретировать всю схему О.Конта иначе. Религия есть начало или фундамент культуры. В мистическом опыте человек обретает высшие ценности. Здесь закладывается пред-разумные установки, определяющие поведение человека. Их можно называть верой, предельным интересом или как-то еще. От этого не меняется их суть и назначение - облагородить сознание и человека вообще. С этого начинается культура. Любопытно, что сознание, сопряженное с science, переводит латинское слово "cultura" как "возделывание" в смысле технической обработки. Религиозное сознания выбирает из ряда словарных значений другое - поклонение, почитание и т.п.. Подлинная культура религиозна. Некультурное существо грубо потребляет объект, культурное существо служит ему, облагораживает его и, наконец, превращает его в символ. Оно способно одухотворять.
Философия появляется вслед, как стремление понять. Ценности как бы взывают к их рациональному обоснованию. Разум вступает в свои законные права. Разум в определенном смысле - надстройка. Когда есть цель, ищутся средства. Этот поиск - прерогатива разума. Между тем чем больше у человека смелости обсуждать некоторую ценность, тем менее она для него - ценность. Подлинные ценности не поминаются всуе. Это житейское наблюдение указывает на пред-разумную природу ценностей.
Теперь о науке. Назначение науки - уточнить инструментально то, что понято. Все разумное в науке от философии. Наука - это третий этаж единого строения или мастерская, где познается предметность с ориентацией на проектирование и конструирование полезных для человека вещей и условий жизни. Если метафорой для выражения сути религии взять сердце, а философии - голову, то для науки, естественно, взять глаза и руки. Но в человеке эти, с позволения сказать, части не действуют автономно. Так и в культуре: религия, философия и наука не сменяют друг друга в историческом развитии, не являются этапами движения от наивного верования к строгому знанию. Они присутствуют в культуре как ее элементы, и выполняют функции, необходимые для жизни целого. Их можно обнаружить как отдельное, но они во всем.
Здесь уместно упомянуть о мировоззрении. Обычно считают, что мировоззрение должно быть научным, таким его надлежит, как говорят, формировать. Социологически это означает навязывание восприятия мира, свойственного одному из сообществ, - ученым, всему обществу.
Вряд ли имеют смысл все свободные сочетания обсуждаемых нами понятий. "Наука и религия" - это привычное выражение используется в атеистическом обществе в дискурсах разоблачения. А в обществе, неожиданно лишенном идеологических костылей, и потому растерянном и мятущимся, - в дискурсах псевдонаучного разъяснения. Публике сообщают, например, что душа существует, и ученые научились ее взвешивать. В рамках предложенной выше иерархии выражение "наука и религия" допустимо. Примерно так, как допустимо выражение "капля и океан". Вполне разумно выражение "философия науки", поскольку предмету осмысления - науке, - предпосылается адекватное средство. Однако "философия религии" - нонсенс. Не употребительно же выражение "наука философии". Хотя, конечно, наука может мнить, что ей посильно раскрыть тайну происхождения не только философии, но и религии. "Философия религии" - нонсенс, противоречие в понятиях потому, что разум не может быть применим к тому, что сверхразумно. Разуму надобно знать здесь свою границу. Утешители Иова в отношении к Богу были разумны и потому им было сказано: "вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов" (Иов. 42, 7). Иов не понимал, они считали, что понимают.
Когда-то я читал лекции по логике в аудитории биологического факультета, в которой до меня проходила лекция по антропологии. Из помещения всякий раз выносили человеческий скелет. Я говорил студентам, что логика - это наука о мышлении, а передо мной преподаватель говорил, по-видимому, что антропология, которую он преподавал со своим жутковатым наглядным пособием, - это наука о человеке. Вот примерно так говорят ученые о религии.

Две формы коммуникации.

Такт и мера нужны во всем, особенно же - в рассуждениях о религии. Потому что этими рассуждениями задевается нечто сокровенное. Да простят меня атеисты, но я скажу, что считаю атеизм глумлением над культурой. Это суждение явилось мне много лет назад. Я не буду даже пытаться определить, что есть религия, но тема обязывает высказать об этом посильные соображения, необходимые для выражения основной идеи статьи. По-видимому, суть религиозной жизни - пребывание человека в состоянии, которое можно назвать общением с Абсолютом. Это - интимное состояние, достигаемое, прежде всего, в молитве. Путь к нему через слово. Но само это состояние словом невыразимо. Интимность истинно религиозной жизни подчеркнута в наставлении о молитве: лицемеры молятся пред людьми на углах улиц. "Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись…" (Мат. 6, 6). Поразительно, как доступен Бог в сравнении с мало-мальски важным чиновником. Трудность не в том, чтобы пробиться к Нему, а в том, чтобы впустить Его.
А как же молитва в храме? Зачем храм, если молиться надо в уединении? Этот, с точки зрения верующего глупый вопрос, позволителен, я думаю, размышляющему о религии. Ответ на него в контексте личное-публичное. Интимность общения с Абсолютом в соборе не исчезает, а обостряется. Цель любого светского собрания иного рода - рациональное или эмоциональное единство собравшихся. В храме это, по-видимому, не является целью. Храм не один на всех, а один на каждого. Там, хотя и в толпе, каждый один на один с Ним. В храме свободнее осуществляется встреча с неотмирным, обретается состояние, почти недостижимое в обыденных условиях.
Но в миру рядом с человеком пребывает Другой. С ним надо жить, как говорят, решать вопросы. С ним надо что-то обсуждать. Его приходится убеждать, соглашаться с ним или возражать. Даже идти в суд - заботы человеческие многообразны и суетны. И в этом земном общении слово - тоже главное средство. Сложилось так, что в делах серьезных самое веское слово - слово науки. От ее имени пытаются выступать все и в любой области. Указание на фундаментальные факты, добытые наукой, и умелое применение логики, - вот на чем, как считается, строится эффективная аргументация.
В этом общении мы не прибегаем к аргументам, затрагивающим сферу религиозного. Такого рода аргументы считаются не столько сомнительными, сколько неуместными, несерьезными. Но религиозное вечно пребывает в сознании, до поры в нем дремлет. Оно прорывается в словах, над которыми человек и не задумывается, привычно употребляя их, например, в поговорках. Если задерживаться на этих словах, расширять их круг, постепенно, можно предположить, они начнут осознаваться как ткань особого мышления. Теологический аргумент обретет вес.
Здесь следует заметить, что сегодня мы расстаемся с иллюзией объективности. В смысле существования единственной системы аргументации. А причина этого в том, что утрачивается интерес к самой проблеме существования. Если существование ставится во главу угла, то аргументация принимаемая в расчет, принимается потому, что ею фиксируется некоторый аспект бытия. Нас вынуждают принять предлагаемое утверждение потому, что оно есть знание. А знанием оно является потому, что отражает то, что есть. Утратив интерес к существованию, но сохранив потребность убеждать, мы опираемся теперь на базис несомненности, воплощением которого всегда является авторитетный текст. Любопытно, что понимание такого текста зависит от отношения к нему. Не будем говорить о благоговении, есть более скромные характеристики - уважение, доверие, признание огромной семантической глубины. При таком отношении, если иметь в виду Библию, наступает порой такое прозрение, что невольно появляется мысль: автором этого не может быть человек! И смешон становится тот, кто говорит о пастухах, сочинявших в далекой древности наивные мифы. Такое отношение напрочь устраняет всякую возможность понимания. Напротив, при постоянном и внимательном чтении Библии вырабатывается установка на доверие к аргументам, которые могут быть из нее извлечены. Чем дальше продвигается этот процесс, тем менее важным становится вопрос о бытии, о существовании. Этот вопрос важен для примитивного сознания. Ему надобно ощутить, т.е. пощупать перстом.
Наш словарь за долгие годы гонений на христианство подвергся "де-теологизации". Смысл этого слова, употребленного Ричардом Рорти, я однажды не то что понял, а пережил. И после того дня это переживание иногда вспоминаю. Это происходит, когда, читая долгое время религиозный текст, и как бы переселившись в особый мир, вдруг переключаешься на текст сугубо иной, скажем, Советскую энциклопедию. Сразу чувствуешь, как пропитан этот текст "научным мышлением". И понимаешь, что дело не в тематике, писать можно о чем угодно. Дело именно в этой насыщенности разными духовными субстанциями. Не наступает ли время де-сайентизации нашего словаря?
А как же быть с истиной, остается ли ей еще место? С этим великим некогда словом в наше время происходят странные вещи. О нем забывают, не отказываясь, впрочем, от того, что оно выражает. Это хотелось бы подчеркнуть. Истина переопределяется. Это происходит, по-видимому, потому что человека больше интересует не то, что есть вне людей, а то, что будет делать другой человек. В конце концов мы называем истиной то, что принимаем и чем руководствуемся. Могут сказать: мы это принимаем, потому что это истинно. Но ведь важно не то, что это истинно, а то, что мы это принимаем. Это слово - принять, - может со временем заменить привычные слова "познать", "открыть" и т.п. Оно более адекватно новой духовной ситуации. Ведь то, что мы принимаем, имеет сугубо социальное происхождение: мы получаем нечто из рук в руки. Может быть так было всегда, но изображалось иначе. Как будто мы извлекаем это из самой природы. Итак, для одних, чтобы принять, надо пощупать перстом или подчиниться логической силе. Для других…
Здесь, конечно, ожидается слово "поверить". Его не будет. Разумом и верой не исчерпывается феномен принятия. Я принимаю нечто и потому, что оно уместно в том мире, в которым живу. В мире авторитетного текста . Может быть кого-то смутит слово "авторитетный" - мы не жалуем все, что напоминает нам о власти. Речь идет о Тексте, который достался мне от других и пережил века в неизменном виде. Я доверяю ему. Все научные тексты в сравнении с ним - газетный листок рядом с фолиантом. Этот текст не подлежит суждению. Мое несогласие с каким-то отдельным смыслом в нем указывает мне только на одно - на мое непонимание. Моя жизнь в нем - это непрерывное его достраивание, хотя внешне он нисколько не меняется. Это занятие интересно и полезно, ибо я постоянно узнаю что-то о мире вне Текста. Почему это происходит? Потому, я подозреваю, что этот реальный мир - не что иное как комментарий к Тексту. Да, не более, чем комментарий.
Рассмотрим теперь примеры аргументации на базе Текста, которые могут быть предложены при обсуждении популярных сегодня тем. Одна из таких тем - соотношение индивидуального и общественного. Популярна она тем, что ныне маятник качнулся в сторону индивидуального. К привычным словам "право", "собственность" и т.д. прибавляется в благожелательных контекстах бывшее еще недавно чужим слово "частное". Впрочем, не повсеместно, и не всеми тема развивается в таком направлении. Идет общественная дискуссия. Правые ставят на свободу личности и конструктивную стихийность жизни, левые - на сознательную организацию общественной жизни в целом. Для того и существует правое и левое, чтобы фиксировать уклонения. Но вот аргумент: "По образу и подобию Бога был создан человек, а не общество и не государство" (В.Новик). Для того, кто принял Текст, в этом утверждении - суть либерализма. Субъективно оно может быть неожиданным, маленьким открытием, и либерализм сразу станет чем-то хорошо знакомым. Тем, что ты понимал, но не знал, что оно так называется.
Другой пример касается вопроса о власти, о политическом устройстве общества. Демократию считают иногда открытием и завоеванием. Идея народовластия стала укореняться после Жан-Жака Руссо. Она привела к революциям, смысл которых прост: править должен народ, а не монарх. Стало быть, революция - это смена суверена. Почему монарх утратил статус суверена? По-видимому потому, что в нем увидели человека, просто человека, которому как каждому из смертных свойственны своеволие, неразумие и прочие пороки. А долгое время до того в нем видели наместника Бога на земле. Все, что делал монарх считалось идущим от Бога по Слову: "нет власти не от Бога…противящийся власти противится Божию установлению" (Рим. 13, 1-2). Но о какой власти здесь речь? Не иначе как о той, которая подразумевается в первом определении человека. Действительно: "сотворим человека…и да владычествуют они" (Быт. 1, 26). Еще только задуман человек, а первое, что о нем сказано, касается власти. Ему уже уготовлено господство над всем, что вне его. И этот первый человек, сколь обильно он не был размножен в ходе истории, сохраняет данную ему власть весь, в целом.
Но как быть, если эта власть становится властью государства, да еще тиранического. Как тогда понимать это положение о божественном происхождении власти? А так, что оно относится к власти вообще, к самому феномену власти. Власть действительно может быть извращенной, в силу человеческого злоупотребления. В таком случае это положение обращено к отдельному человеку. Ему напоминают об испытании, перед которым он оказался. И пока извращенная власть требует от христианина только "кесарева", он обязан терпеть, ибо требуется несущественное. При посягательстве же власти на "Богово", он вправе не подчиняться ей.
Вообще общество - это "всеобщий Адам". И в нормальных условиях, если есть люди особо стоящие у власти, то они там только потому, что представляют общество. При таком понимании любая форма правления оправдана. Главное в том, чтобы политический авторитет передавался снизу вверх. Демократия, однако, предпочтительнее, так как эта форма совместима с дополнительными критериями - равенства, личности и свободы. Емкое определение демократии, данное А.Линкольном в 1863 году, отвечает христианскому пониманию власти: goverment of the people, by the people, for the people.
В строгом соответствии с христианским учением власть может быть только средством, имеющим оправдание в Любви. С этим положением согласуется, между прочим, трактовка господской власти у Аристотеля. Любовь самодостаточна, это первичное отношение, облагораживающее все другие отношения. Государство покоится на формальности и принуждении. Потому-то "кесарю кесарево, а Божие Богу". Отсюда, кстати, принципиальная невозможность теократии даже в самом благородном ее изображении. Как власти Бога, свободно принятой нравственно зрелым человечеством, и положившим ее в основу политического единства.

Христианский проект.

Далее речь пойдет об упомянутых выше ценностях европейской цивилизации (равенство, личность, свобода). Они открыты христианством. В нем о них впервые заявлено. Казалось бы, это очевидно, но в нашем обществе многие очевидности приходится доказывать. Доказывать, скажем, то, что Текстом явлена миру Духовная Конституция. А говоря иначе, с появлением христианства началось исполнение грандиозного проекта, по сию пору не завершенного. Европейская история представляется с того времени историей материальной интерпретации или практического комментирования Текста, воплощения в жизнь содержащегося в нем учения. Глубоко символичен в этом смысле момент, с которого ведется современное европейское летоисчисление. На языке самого христианства мысль о дальнейшей истории как исполнении Проекта может быть выражена примерно так. С приходом Христа закончилась длительная история поисков достойного человека образа жизни. Закончилось в принципе теоретизирование и началась практика, т.е. подражание Христу. Светские формы культуры начинают развиваться путем рецепции христианского учения. Это происходит и сейчас. Ведь не проходит бесследно работа по распространению Библии: ежегодно люди получают десятки миллионов экземпляров Книги. Кстати, ее имеют дома девять из каждых десяти американцев. Почти восемьдесят процентов граждан США считают Библию самой важной книгой в истории человечества.
В Проекте зафиксирована и цель его, и процесс осуществления. Цель - Царство Божие, процесс характеризуется эволюционизмом и незавершенностью. В простой интерпретации царство небесное есть правление Бога в душе. Это вовсе не состояние, которое наступит когда-то в будущем. И этим христианская эсхатология отличается от утопии. "Христианская эсхатология не содержит в себе никакого другого смысла, кроме идеи о том, как сделать человека способным к восприятию настоящего, в то время как утопическое мышление рисует будущее как результат отрицания настоящего" (христианский публицист Р.Рормозер). Мысль об эволюционизме и незавершенности требует более подробного рассмотрения. Речь, естественно, о постепенном преобразовании жизни в духе христианского учения. Этот смысл в Тексте несут метафоры закваски и горчичного зерна. Незавершенность же Проекта не означает, что существуют какие-то трудности внешнего характера. Она коренится в природе человека - в воспроизводящемся человечестве. По-видимому, понятие царства божия выражает, следуя терминологии И.Канта, не конститутивный принцип, а регулятивный. Имеется в виду не реальное состояние, а созидательный процесс. К этому мысль В.В.Розанова "христианство инкрустировано в мир". Закваска действует и будет действовать, горчичное зерно в конце концов дает такое же зерно. Но есть тенденция, нарастание объема. Можно с уверенностью утверждать, что европейская культура сегодня полнее христианством, нежели, скажем, в средневековье. Это парадоксальное утверждение означает следующее: оставаясь закваской и инкрустацией, христианство преобразует жизнь, но это преобразование на поверхности видится лишь в светских формах. Христианское происхождение современных принципов жизни, идей и крупных социальных институтов обнаруживается только при специальном исследовании.
Этот процесс перехода (или перевода) ценностей христианства в светские формы можно иллюстрировать на примере принципа равенства. Стоит ли говорить о значении этого принципа. Сегодня любая социальная проблема регионального или глобального уровня связана явно или скрыто с проблемой равенства. Степень реализации идеи равенства считается критерием общественного прогресса. По-видимому, первым политическим документом, в котором эта идея была провозглашена является американская Декларация независимости (1776). Второй абзац текста начинается словами: "Мы полагаем очевидными истинами то, что все люди созданы равными, что они получили от Создателя некоторые неотчуждаемые права, и в числе этих прав - жизнь, свободу и стремление к счастью". Во Всеобщей Декларации прав человека (1948) эта мысль повторена уже в светской форме: "Все люди рождаются свободными и равными в правах и достоинстве". А истоки самой идеи известны - "Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе" (Гал. 3, 28). И раб, и свободный - одно. В условиях обыкновенности рабства это - сильное заявление. Христианство не могло отменить рабство, но вся история отмирания этого института прошла под знаком церковного принципа - крещенный человек не может быть продан. А.Герцен, узнав об освобождении крестьян, прислал Александру ІІ восторженное письмо. Оно начиналось словами "Ты победил, галилеянин!".
Христианство провозгласило духовное равенство людей как задачу в том мире, который оно застало - в мире материального и социального неравенства. И сегодня мир далек от христианского образа, но это уже не тот мир. Между этими состояниями два тысячелетия непрерывной преобразовательной работы. От осознания духовного равенства (или братства), выражающего сущность общественной жизни, к равному праву каждого на достойную жизнь в целом - вот смысл прошедшего исторического развития. Первичность духовного здесь принципиальна. Фактически люди остаются неравными, например, в доходах или в должностном статусе. И будут оставаться таковыми, в силу хотя бы факта антропологического разнообразия. Однако важнейшим культурным сдвигом является признание того, что такого рода различия не имеют прежней силы. Богатство и власть перестают быть неоспоримыми ценностями. Между тем по мере укоренения духовных регулятивов жизни, выравнивается и материальное положение людей. Ни государство, ни право не способны реализовать принцип равенства более эффективно.
Христианство открыло миру личность. В христианском дискурсе эту мысль можно выразить следующим образом: знак величия личности в том, что Бог явил себя в образе человека. С приходом христианства в мир нравственные добродетели отделились от гражданских и стали самодовлеющими. Либерал Борис Николаевич Чичерин - человек науки, писал об этом так: "В христианском мире нравственность стала выше всяких гражданских учреждений. Лицо, со своим нравственным сознанием, является верховным над ними судьей. Подчиняясь им внешним образом, оно предъявляет к ним требования, истекающие из вечных законов правды и добра, и эти требования составляют движущую пружину всего человеческого развития". Это открытие личности в светской форме представлено современной концепцией прав человека. Не новой отраслью права, как считают иные профессора юриспруденции, а именно концепцией или базисным принципом юридического мировоззрения. Лицо было известно и римскому праву, но это не каждый человек, вот этот, а человек с известным статусом. Христианство говорит о каждом, вот этом: "Нет ничего среди сущего, что могло бы сравниться с твоим величием" (Григорий Нисский). И потому, можно добавить, на тебя возложена ответственность за самого себя. На земле за твоей спиной нет уже ни человеческого авторитета, ни человеческого закона, тебе решать! И.Кант назовет это моральной автономией индивида. Эта идея станет парадигмальной для этических исследований, продолжающихся до сего дня. Но меч, окончательно отделивший индивида от биологической и этнической слитности, благодаря чему сложился феномен самосознания, принес на землю Христос.
Здесь же и начало эгоизма и нигилизма, такова уж диалектика. Это подзабытое ныне слово здесь весьма уместно. Диалектика раздражает одномерные умы, смущает порой простые души. Но это последний предел разума, а далее то, перед чем разум бессилен. Личность как единичное схватывается не разумом, а интуицией любви. Здесь и истина, и милость. Эта интуиция всеместна, она прорывается даже туда, где ее не ждут и не видят. Например, институт помилования есть возможность проявить любовь. Хотя это - юридическая норма, президент не обязан миловать. Юридическое здесь только то, что одной личности дается эта возможность - явить милость другой личности - преступнику. Но ради спасения личности христианин может нарушить и мораль и право. Один старец размышлял перед другим так: "Представь, что некто совершил убийство у тебя на глазах и укрылся в твоей келье. Разыскивающий его судья спросит тебя: "Ты видел, как совершилось убийство?". Если ты не солжешь, то обречешь этого человека на смерть. Между тем лучше предать его свободным в руки Божии, ибо Ему ведомо все происходящее". И лгать, и преступить закон - все можно ради жизни вот этого человека. Ибо личность после Бога почитает "брата своего как бы Богом".
Наконец, об открытии свободы. Лучше Гегеля тут не скажешь: "Целые части света, Африка и Восток, не имели этой идеи и не имеют ее до сих пор; греки и римляне, Платон и Аристотель, а также стоики не имели ее;…Эта идея пришла в мир благодаря христианству, согласно которому индивид как таковой имеет бесконечную ценность…". В христианстве человек в себе предназначен для высшей свободы. Гегель не просто высказывает, а обстоятельно обосновывает эту мысль. Массовый читатель мог бы прочитать все это уже четверть века назад, а интересующийся особо и много раньше. Но как же надо было людям дать себя оболванить, чтобы до сих пор находились доктора философских наук, нудно твердящие: христианство - формирует рабскую психологию? Подробнее эта тема рассматривается в статье "Быть свободным".
Вернемся теперь к мысли о нарастании, так сказать, объема христианства в европейской культуре при сохранении христианством своего статуса, выраженного образом инкрустации. Речь идет о скрытой христианизации мира как неприметном эволюционном процессе трансформации христианского учения в светские формы. Многие люди, не посещая храмов и не молясь, в делах своих все более становятся христианами (речь не об индивидах, а о поколениях). При таком понимании развития культуры взаимоотношение между церковью и миром не представляется проблемным. Церкви надлежит делать свое дело. Ей нет необходимости прямо выходить в мир, высказывать свое отношение к всевозможным мирским проблемам. Да, мир во зле лежит. Да, "не любите мира, ни того, что в мире" (1 Иоан. 2, 15). Об этом надлежит говорить прямо и добиваться понимания, что это значит. В результате мир будет постепенно становиться иным - не злее, а добрее. Это - заслуга церкви. Сосредоточившись на духовном, она одухотворяет жизнь в целом.
Между тем светские формы жизни - те именно, которые порождает христианство, воспринимаются порой как трагическое отпадение, отклонение от христианского учения. Говорят, например, о либерализме как вызове христианству, о либеральной идее свободы как антихристианской. Замечу, что неприятие либерализма объединило очень разных идеологов. Но единых в одном - все они ратуют за организованную привязку индивида к той или иной общности. В этом смысле соответствующие идеологии, конечно, несовместимы с либерализмом. Дело в том, что эту привязку организуют люди, специально для этого поставленные и порой домогающиеся этой роли. Здесь заложена возможность неравенства. Не свобода - главное в либерализме, а равенство - равная свобода. И еще ответственность, как следствие. И еще согласие там непременно присутствует. Либерал не учит, не руководит, а учится и руководствуется. Потому-то он больше надеется на руку невидимую, нежели на видимую.

О духовной ситуации

Меня удивляют разговоры о духовном вакууме, который, якобы возник после исчезновения известной идеологии. Этим объясняют возросший интерес к религии и всякого рода экстравагантным духовным практикам. На самом деле вакуум был раньше, когда существовал организованный контроль над сознанием, а та идеология у большинства людей духовный мир не задевала. Интерес к религии никогда не угасал, несмотря на работу грандиозной атеистической машины. Сегодня на этот интерес отвечает рынок, людям предлагается огромная литература, и услуги доморощенных и заезжих "специалистов". В обществе воцарился не вакуум, а идейный хаос, в головах многих молодых людей, образовалась мешанина из обрывков самых разнообразных мировоззренческих знаний. Поразительно, но этому способствуют и преподаватели общественных дисциплин. При отсутствии свободы, об опасности свободы можно было только прочитать в редких умных книжках. Сегодня это можно ощутить кожей.
Вспоминается мысль Д.Локка: "вряд ли заслуживает названия тюремной ограды то, что лишь охраняет нас от болот и пропастей". Это к возможным запретам и официальным мерам духовной санитарии. Но благодаря тому же Д.Локку стало ясно, что такого рода забота о человеке унизительна и в цивилизованном обществе терпима лишь по отношению к малым детям. Для ребенка запрет еще может рассматриваться как упражнение для его свободы. Совершеннолетнему человеку можно только помочь понять, что во всякой духовной культуре есть некая позитивная ортодоксия, т.е. нечто серьезное и достаточно стройное, отвечающее традиции. И есть эфемерные, как правило, залетные веяния, которые постоянно меняются и никогда не исчезают. Они особенно обильны, когда серьезное становится слишком серьезным. Это даже не ереси, ибо ересь - нечто серьезное. Веяния, о которых речь, это - духовный блуд. Так вот, христианство для нашей культуры - это позитивная ортодоксия. Нравственный, гуманистический потенциал христианства остается слабо задействованным. Я имею в виду широкий общественный контекст, а не собственно церковную жизнь. Нужны люди, понимающие в этом. Присутствие таких людей в средствах массовой информации крайне желательно. Не о проповедниках речь, они делают свое дело. Речь о тех, кто может использовать и иные формы коммуникации, более адекватные людям с современным образованием. Возможны и структуры типа существовавших раньше религиозно-философских обществ. И, конечно, нужна литература, сосредоточенная на анализе различных сторон общественной жизни в свете христианского учения.

Послесловие

Уже написав все это, оказался я в храме. Так, по случаю, проходя мимо и любопытствуя. Постоял, послушал песнопения с хоров, вгляделся в лица, отмеченные особой сосредоточенностью. Не те лица, что в транспорте или очереди. И подумал: не совершаю ли я грех многоглаголания? Чего стоят наши интеллигентские разговоры о религии в сравнении с тем, что происходит в храме, в душах молящихся там людей? И вообще, "вера без дел мертва". Заботясь о душе, не стоит уподобляться культуристам, заботящимся о теле.

На главную

Hosted by uCoz