Л. В. Стародубцева

ГОРОД КАК МЕТАФОРА СОЗНАНИЯ

В Ватиканском собрании изречений Эпикура можно прочесть любопытное высказывание философа: «Против всего можно добыть себе безопасность, а что касается смерти, мы, все люди, живем в неукрепленном городе».[1]Отношение Эпикура к смерти достаточно хорошо известно. И речь далее пойдет не об этом, а об одном второстепенном, вскользь брошенном сравнении: «неукрепленный город». Разумеется, бессмысленно пытаться «натурализовать» метафору (тем более, философскую), и все же перед глазами отчего-то возникает неожиданно яркий образ некоего пестрого города (жизнь), окруженного не очень прочными стенами (экзистенциальные границы), а вокруг со всех сторон подступает кольцо темного не-города (ничто, небытие, смерть). А, может, это - сознаньевый город «я», отделенный стенами «самоидентифи-кации» от «не-я»? Или так: «город мысли», окруженный границами немыслимого, иного?

Жизнь, в том числе, жизнь сознания - «огороженное место».[2] Но огороженное не абсолютно. Сколько ни старайся «сознание самого себя» защитить на веки вечные от угрожающей опасности вторжения иномирного, ничего не выходит: осада, разрушение стен и уничтожение града «осознанного существования» неминуемы. Да, вроде бы так. Действительно, человек с колыбели обречен на смерть, и сколько ни строит высоких мыслительных укреплений с прекрасными башнями духа, сколько ни сооружает защитных валов, ничто не спасает его от гибели. Но отчего столько тысячелетий тщетно грезящего о бессмертии простого смертного неотступно преследуют мечты о «вечном граде»?

«Город без воев»: неукрепленный от смерти город жизни - казалось бы, перед нами всего-навсего метафора: обычный троп, риторическая фигура, из числа тех, что нередко украшали древние философские тексты. Но иногда и случайного сравнения оказывается достаточно, чтобы «пробудить дух вопрошания» (как несколько высокопарно выразились бы прежде) и, если не разрешить, то хотя бы поставить одну из феноменологических проблем, которую условно, в первом приближении, можно сформулировать так: «В какой мере Город может служить метафорой миро- и самопознания?»

Я - Город - Мир

Издавна существует некий смысловой изоморфизм, сквозное подобие понятий: «Я», «Город» и «Мир». «Ведь совершенно безразлично, жить ли здесь или в ином месте, если человек повсюду в мире, как в Граде» - полагали стоики.[3] Что лежало в основе пресловутого греко-римского «космополитического» чувства «гражданства мира»? Образ полиса-государства, идея тождества сivitas и мира?[4] - так, но не только это. Вероятно, чувство «повсюду в мире, как в Граде» - следствие того, что обычно именуют высокой степенью человеческого самосознания; свидетельство того, что личности удалось «собрать себя», вернуться к изначальной целостности, приблизиться к самой сердцевине бытия, к «познанию самого себя».

В таком случае, гражданство мира как Града - должно быть, черта сознания отнюдь не только античная. Не обязательно жить в городе-государстве, достаточно - всюду и всегда - насколько это возможно, пытаться осмысливать истоки и цели человеческого существования, стремиться «совпасть с самим собой», осознать свое «я» и его место во вселенной, чтобы стать странником в Граде и мире, какими были Заратустра, Будда и Лао-цзы, и чтобы сказать, подобно Конфуцию: «Мудрому хорошо везде, вся земля его достояние». Истинное, познавшее себя «я» живет в мире как Граде, и в граде как Мире.

В этом смысле, триада «Я-Город-Мир» - нечто вроде концентрических кругов расширяющегося самоосознавания. Примеры и подтверждения тому можно приводить до бесконечности. Одно из них - традиции словоупотребления, накрепко связавшие разнородные понятия в единый семантический узел: urbi et orbi, человек и город, душа города, «что город, то норов», город как модель мира. Границы понятия «город» настолько прозрачны и условны, а его смысл - настолько расплывчат и подвижен, что метафорический перенос значений: «Город-Душа», «Город-Мир» - оказывается явлением совершенно естественным, ни у кого не вызывающим сомнений. Отсюда - необычайная легкость смысловых перекличек в этой триаде, свобода взаимопереходов значений.

К примеру, библейскую книгу пророка Ионы можно прочесть в буквальном смысле, как историю спасения Ниневии: как судьбу «города великого», жителей которого, числом более ста двадцати тысяч, погрязших во всех смертных грехах, но впоследствии раскаявшихся, пожалел Господь, отведя от города грозившую гибель. Однако ища, вслед за буквальным, аллегорический, моральный, агогический смыслы притчи, пытаясь проникнуть за поверхность слов в их в глубину, невольно включаемся в игру пересвечивающихся значений, таинство замещений и иносказаний.

Подставляя в книге Ионы вместо «город» - «душа», начинаем понимать ее как историю маленького человеческого «я»; перед нами - жизнь раскаявшегося грешника, молитвами очистившегося и обретшего спасение. Стоит заменить «город» понятием «мир» - прочтем новую притчу об истории человечества в целом; перед нами - судьба тварного мира: история грехопадения, изгнания из Рая, явления Богочеловека и грядущего спасения человечества.

Пульсация смысловых границ понятия «город» порой ставит в тупик совершеннейшей невозможностью определить масштаб повествования, степень метафорического обобщения образов, с которыми сталкиваемся в истории искусства и литературы, мифологии и религии: то ли Содом и Гоморра горят, то ли это иносказательный рассказ о мучениях больной совести? То ли город Ур разрушен, то ли целый мир в руинах? То ли город-крепость со всех сторон осаждают неприятели, то ли это - метафорическое предание о том, как внешний мир с его «осадными машинами» норм, ценностей, идеалов, стрельбой из тысяч «орудий» врывается в замкнутое стенами одиночество сознания?

Городские образы «этически безразмерны», и когда Демосфен говорил: «Прибытие афинян приносит городу надежду на спасение», и когда Филипп Македонский утверждал: «Нет такого неприступного города, куда не вошел бы осел с мешком золота», они говорили и о человеческом сознании, и о городе, и о мире в целом. Неслучайно одной из функций Дельфийского оракула в Древней Греции было «искупление, очищение от убийств» не только отдельных лиц, но и целых городов, и даже областей, а когда одна из жриц Артемиды нарушила культовый запрет, по преданию, богиня наказала не только жрицу, но и весь ее город, а также всю страну в целом, наслав на нее чуму и проказу. В уподоблениях типа «Я-Город-Мир» отражается своего рода мысленное расширение «социального тела» человека, ощущающего себя частью Целого, одевание «я» в систему нарастающих невидимых колец гражданского, этического, политико-правового сознания.[5]

Так город становится метафорой. Во всяком случае, семантика городских образов в истории культуры может предоставить материал для целого словаря метафор, каждая из которых отражает особое состояние сознания (или, точнее, определенную ступень самоосознавания). Например, легенды о том, как Франциск Ассизский изгонял бесов из Ареццо, Греччо или Перуджо - прекрасная параллель идее просветления, очищения сознания от скверны.[6] Спуск в подземный Вавилон легко истолковать как уход в подсознание. Образ затонувшего города обычно интерпретируется как забвение, погружение на дно океана памяти. Город поднялся из пучин - аллегория воспоминания. Вознесение в небесные грады - метафора восхождения духа. Разрушение стен - падение границ внутреннего и внешнего. Горящий город - образ ада, в том числе, и ада сознания. Переход в другой город - поиск трансцендентной истины, выход за собственные пределы. Возвращение в свой город - обретение внутреннего смысла еtс.

Видимо, рассказы о судьбах городов могут стать очень выразительными, емкими притчами «о жизни сознания», независимо от того, идет ли речь о минимальной единице его «измерения», о не-делимой (в буквальном смысле: ин-дивидуальной, от in-dividо, нераздельность) монаде человеческой индивидуальности, или об абстракциях типа «мировой разум», «сознание мира», «универсум», «ноосфера». Не потому ли в одной и той же схеме, к примеру, расширяющихся концентрических колец, можно увидеть и образ самопознания «я», и план утопического «Города Солнца», и гелиоцентрическую модель вселенной?

Конечно, крайние пределы сознания: «я» и «мир» - могут сливаться (во внутреннем мистическом опыте, в молитве, медитации либо акте философствования-думания) и без помощи образа «града», однако если ему все же суждено мысленно опосредовать связь «я» и «мира», то, как следствие, образ града как бы вбирает в себя и первое, и второе; проецирует на себя оба предела. Вероятно, в силу того, что в триаде «Я-Город-Мир» понятие Город занимает срединное положение, образные представления о городе могут легко сжиматься до ничтожной точки, а могут разворачиваться до бесконечности.

«Город» при этом оказывается чем-то вроде медиатора. Или, скажем, так: это образ-посредник, соединяющий несоединимое, связующий крайние абстракции: бесконечно малого ничто и бесконечно огромного все. Такой «град» нематериален. Он духовен и призрачен, как призрачны попытки слияния с Абсолютом, в котором противоположностей не существует. И недаром именно в двойственном значении понятия, снимающего противоречия, образ города часто встречается в древнейших источниках. К примеру, в «Чхандогья Упанишаде» читаем:

«В этом граде Брахмана [существует] обиталище - малый лотос, в этом [обиталище] - малое пространство. То, что [находится] внутри него, и надо искать, то, поистине, и надо стремиться познать... Поистине, сколь велико это пространство, столь велико и пространство внутри сердца. В нем заключены оба - небо и земля, оба - огонь и ветер, оба - солнце и луна, молния и звезды; и то, что есть здесь у него, и то, чего нет, - все это заключено в нем... Он [град Брахмана] не стареет со старостью [тела], он не гибнет с его смертью. Это истинный град Брахмана, в нем заключены желания. Это Атман, лишенный зла, свободный от старости, от смерти, от печали, от голода, от жажды, чье желание - истина, чья воля - истина...»[7]

Разумеется, здесь следует оговориться об условности перевода с санскрита: в приведенном фрагменте имеется в виду не «город» как определенный тип поселения, но, скорее, обобщенный образ абстрактного духовного «града» как местоположения чего бы то ни было, обиталища, вместилища, обители. «Град Брахмана» - более чем приблизительно это словосочетание, должно быть, можно понять как «Град Абсолюта», как своего рода восточную параллель понятию «Града Божьего».

То, что одновременно и бесконечно мало, и бесконечно велико, то, что Едино: и Атман, и Брахман, и «я», и «Все» - есть некое обиталище, «град», Абсолют, в коем проживает истина, в коем «душа» и «мир» сливаются в одно целое. Два крайних предела воображения, абсолютный минимум и абсолютный максимум, совпадают за пределами понимаемого, в мире божественного. Так же, как и в образе «Града Божьего», в индийском «Граде Брахмана» соединяются противоположные полюса, снимаются все дуальные оппозиции, совпадают все противоречия. Может, поэтому «город как архетип культуры»[8] изначально сакрален: сливая ничтожное конечное «я» с безграничностью огромного «мира», он превращается в символ немыслимого.

Город как символическая форма

С тех пор, как на земле появились города, вот уже несколько тысячелетий: от простейшего архаического поселения до Экуменополиса - город существует не только в реальном географическом пространстве, но и в вымышленном пространстве воображения: как символ, как «архетип сознания», как своего рода визуально-понятийный паттерн: «мыслеобраз». Способ «устроения сознания» той или иной культуры как бы отпечатывается на земной поверхности: порядок либо хаос городских планов, линейный либо живописный тип планировочной структуры, наличие либо отсутствие единого замысла, все это - сколки сознания той или иной эпохи. Сознание разглядывает город как отражение в зеркале.[9]

Запутанный рисунок сети улиц и набережных, пятна площадей, изгибы и причудливые контуры городского плана - не что иное как условный автопортрет - автограф-росчерк сознания культуры на коже земли. (И, надо заметить, этот гигантский иероглиф мысли не всегда поддается расшифровке.) Так город, с одной стороны, оказывается воплощением в пространстве структур сознания. Но, с другой стороны, происходит и обратное. В попытках «вообразить невообразимое», представить себе, каково оно, сознание: его фантомы и призраки, грезы и ностальгические воспоминания - культура нередко обращается за помощью к форме города, рисуя в воображении по его образу и подобию внепространственные духовные феномены, абстрактные понятия, отвлеченные категории. И без устали создает вымышленные метафизические и символические города.

Какие только тончайшие представления о мироздании не ассоциировались с символом города: первоначало, Истина, Бог, дух, природные стихии, небесные законы. Старинные мифы рисовали тысячи идеальных небесных городов: шумерский священный город Ниппур (Дуранки); созданный Птахом в начале творения древнеегипетский «первый город»; тибетский «Привлекательный Город врачебной науки» («Жуд-Ши»); небесная столица мира - город Индры из «Махабхараты»; сияющий древнеиндийский город «Каши-пура»; расположенный на солнце стеклянный город с 18 воротами, которые, по представлениям ордоссов-буддийцев, отпирались днем и запирались на ночь. Перечисление воображаемых мифологических градов займет не одну страницу; каждый из них - ностальгия по Абсолюту, каждый из них - модель мироздания. Так, от начала времен закладывалась традиция связывать с мыслеобразом града ответы на «первые и последние» вопросы бытия.

Мир большим городом представляла греческая философия, от Фалеса до Аристотеля; о дальнейшей «урбанизации сознания» свидетельствовала тенденция мировых религий иносказательно соотносить с Городом представления о духовных сущностях (город-рай, город-ад, город-чистилище), рисовать бесконечные образы сияющих в заоблачной выси «градов обетованных» и ужасных подземных «градов вечных мук», уподоблять образу города то мир истоков и начал (град изначальный), то мир конечных целей (град грядущий), и, в целом, трактовать существование-в-мире как «смешение» земного и небесного, человеческого и божественного градов. Традиция этого странного «городолюбия» в описаниях духовных феноменов продолжает существовать и в секуляризованном мире. До сегодняшнего дня принято метафорически соотносить с городским ландшафтом некоторые формы сознания: городом видятся то память человека, то его мечты и утопии, то его подсознание, то мир сказочный, детский[10] или сновидческий. Впрочем, последнее - тема особого разговора.

Город в снах и видениях - предмет специальных исследований, начало которым в ХХ веке было положено работами К.Г.Юнга, возникшими под впечатлением его личного сновидческого опыта. В работе «Два эссе по аналитической психологии» Юнг описывал чистый психический мандала-опыт видения идеально правильного четырехугольного города, вдоль каждой из сторон которого по периметру было расположено по семь камней, причем извне город был охвачен кольцом пламени. Хорошо известно, что квадрат в круге, круг в квадрате - наиболее типичные из форм планов не только первобытных сакральных ритуальных площадок, святилищ, древних храмов и архитектурных монументов, но и целых городов - трактуются в символическом смысле как образ целостности «я». Случайно ли, что и символ «эго», легендарная Вавилонская башня,[11] и знаменитые римские изначальные планировочные первоформы - квадрат «Roma Quadrata» (или «pomerium») и круг «mundus» - вариации на ту же тему идеально правильной, совершенной «богоподобной» фигуры, воплощающей образ «я», идею «самости»?

В последней своей автобиографической книге 83-летний Юнг, описывая не столько внешнюю канву жизни, сколько внутренний ландшафт своей души и завещая опубликовать записи лишь после его смерти, вспоминал очень важные для его «внутреннего опыта» самоосмысления «архетипические» сны и видения о городе-самости. Очевидно, это были видения не совсем обычные, но - «поворотные», «сущностные»: сны-откровения. И запечатлелись они в его памяти так ясно, что и по прошествии нескольких десятилетий вспоминались в мельчайших деталях и подробностях. Попробуем на миг заглянуть в мир сновидческий и всмотреться в емкий и многозначный, ускользающий от толкований символ города.

Один из снов, описанных Юнгом - о Ливерпуле (Liver-pool, «полюс жизни», pool of life), который привиделся грязным и закопченным, темным городом, вытянутым не только по горизонтали, но и по вертикали: на вершине этого города, напоминавшего то ли скалу, то ли гору, в самом его центре, располагался источник света. К центральной площади радиально сходились улицы, посередине ее был пруд, в центре пруда - единственное дерево, магнолия.[12] Именно это дерево и излучало свет в наивысшей точке-фокусе этой «безупречной мандалы» - символического города, одновременно сочетающего в себе архетипы мирового древа и мировой горы.

Архитектоника этого города удивительна, она с легкостью соединяет несоединимое: тьму оснований и свет Вершины, грязь окраин и чистоту Центра, мертвенный камень строений и живительную влагу озера. Блуждание по городу самого себя - нечто вроде поиска центра личности.[13] Здесь путь возвращения «самого себя к самому себе» видится как восхождение от подсознательного хаоса к высшей и наиболее светлой, как вспышка озарения, точке самоосознавания. Вершина поиска - «прорыв в вечность». Пространственную конструкцию этого «города сознания» скрепляет вертикаль духа - живое Древо, уводящее к небу и возвращающее часть к целому, человека к миру божественному.

Второй сон - о городе человеческого «я»: идеальном четырехугольном, с четырьмя воротами арабском городе-крепости, выстроенном посреди поля и окруженном глухими стенами. В центре города находилась крепость, а в ней - цитадель, «казба». Цитадель внутреннего города была окружена широким рвом. Через ров вел деревянный мост, и как только некто направлялся в цитадель, на мосту появлялся Хозяин, Арабский Принц, и, изо всех сил преграждая путь в крепость, пытался сбросить путешественника с моста в воду.[14] Сон имел «счастливый конец»: Принц допустил гостя в главный белый сводчатый зал в центре крепости и показал пришельцу «книгу», написанную не хозяином, но гостем - «книгу его жизни».

Описанное здесь пространство внутренней крепости, или «города в городе» необычайно символично: думается, оно подобно извечному спору «человека внешнего» и «человека внутреннего» (того самого, в котором, по Августину Блаженному, и «обитает Истина»). «Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом»... [15] Казба в центре города - как этот вечный спор «двух душ»: заблуждения и Истины, гостя и Хозяина, человека и Бога; и трудный путь по хрупкому мосту, их соединяющему. Здесь сознание окружено двумя рядами стен: наружные отделяют его от мира внешнего, внутренние - охраняют Цитадель «я». Внутренний человек сокровенен. И, наверное, редко кому удается выдержать поединок на мосту и воссоединиться со своим внутренним сокровенным «я». [16]

Юнг трактовал Арабского Принца, обитателя Крепости, как вестника и представителя Самости. «Внутренний город сознания» символизировал «Хозяина Цитадели», человеческое «я» как «цель процесса индивидуации, или самососредоточения».[17] Высшая цель сознания здесь - войти во внутреннюю крепость, Цитадель самого себя, прочесть «книгу» своей жизни: ее замысел и задачу. Вслед за Юнгом, К.Кереньи продолжал подобные исследования идеальных сновидческих городов, соотнося их не только со структурой сознания и бессознательного, но и с образами Рима и Небесного Иерусалима.[18]

И первоначальный Рим, и Небесный Иерусалим, и города, приходящие к человеку в сновидениях - особые символические структуры сознания, устремленного к Центру; «сознания», пытающегося «осознать» самое себя. Любопытен рисунок ХVII века, приводимый Юнгом в «Психологии и алхимии»: символический город как центр земли (в книге он трактуется как образ «самости»), его четыре защитные стороны об
разуют квадрат: типичный temenos[19]. Перед нами - абстрактный Город как образ мира, он сориентирован по сторонам света, каждому из направлений пространства соответствует континент. Структура города проста: в центре - обнесенная высокими стенами крепость, вокруг - система площадей, символизирующих то или иное животное царство: овца, лев, собака, рак, дельфин и, наконец, человек.[20]

Внутренняя крепость в этом городе сама напоминает город; это его уменьшенная копия. Внешний город, в свою очередь, тоже может быть центром - цитаделью некоего объемлющего его города, и т.д.: легко представить себе систему вписанных по принципу города-в-городе квадратов, с одной стороны, как модель мироустройства, с другой - как образ пространственного устроения сознания, которое, трансцендируя, выходит за пределы стен города, но обнаруживает все новые стены. Однако и устремляясь к центру, оно обнаруживает все новые и новые границы внутренних укреплений. Крепость - в крепости. А в ней - новая крепость. Не так ли: вовне и вовнутрь, одновременно сужаясь и расширяясь, движутся границы самопознания? Городские стены здесь - символ подвижности любых границ «самодвижения духа», будь то перемещение уровней самоидентификации или неуловимость ускользающих пределов миропонимания.

Во всех символических, сновидческих и воображаемых городах, как бы, на первый взгляд, они не отличались друг от друга, наверное, имеется нечто общее: все они тяготеют к «чистым» формам, идеальным конструкциям, условным схемам. Видимо, «архетипический» город устроен слишком просто, геометрически ясно. И потому воображаемые грады, которые рисовали в сознании древние индийцы и вавилоняне, удивительно похожи на города, которые снятся человеку конца второго тысячелетия. Но было бы упрощением связывать символический город лишь с совершенными формами креста, квадрата, круга.

Символическая форма города много сложнее. В ней встречаются и стихийные лабиринты с безвыходными тупиками, и мосты над пропастью. Планы типа мандалы, противостоят в ней хаосу, внутреннее - внешнему, высшее - нижнему, открытость - замкнутости, центр - окраине, свет - тьме. Движение по городу как раз и символизирует переход одной противоположности в другую. Как символическая форма «город» может означать слишком многие, часто противоречащие друг другу и перетекающие друг в друга смыслы: небо и землю, добро и зло, истину и заблуждение; именно поэтому путешествие по символическому городу часто становится образом поиска Бога в человеке - и отпадения человека от Бога, моделью возвращения к себе - и бегства от себя.

Видимо, «град» не только по своему срединному положению между абстракциями «я» и «мир» выступает посредником, символом снятия противоречий. Иногда создается впечатление, что именно в символе пространства города (с его траекториями перехода изнутри-вовне, восхождениями и спусками) эти противоречия и призваны слиться. Но не умозрительно. Не в виде понятийной абстракции философов происходит здесь совпадение полюсов: «сomplicatio contrariorum». А в образе сложного единства, подобного ландшафту, где, поднимаясь, можно оказаться ниже, удаляясь - приблизиться, выходя вовне - очутиться внутри: парадоксальному, странному ландшафту человеческой мысли.

Ландшафты сознания

Если согласиться с тем, что понятие «город» вмещает не только тело человечества, но и его душу[21], и если «град сей» понимать как вместилище души, то жить в мире, как в Граде, означает также: жить в метафизическом ландшафте сознания. «...Лилипутия и Икария; Дантовские Рай, Ад и Чистилище; Город Солнца и град Китеж; Сфорцинда, Город-Сад, Зеленый город, Лучезарный город; Телемское аббатство и страна Офир; сказочные молочные реки с кисельными берегами и «Прекрасный новый мир» О.Хаксли; Город Глупов и Село Горюхино; Рулетенбург и Тьфуславль, Криворыльск и Колоколамск; Земля Санникова и Швамбрания... Эти воображаемые страны и города созданы и существуют в «пространстве времени» и, в отличие от настоящих, изолированы друг от друга, не могут быть нанесены на общую карту... И хотя все эти явления нематериальные, духовные, многие из них стали вполне реальными факторами общественного сознания».[22]

Наверное, одна из самых известных форм духовного эскапизма - бегство в невидимые грады и земли, достаточно вспомнить Атлантиду, Платонополис или Утопию. В Европе кануна второй мировой войны Дж.Р.Р.Толкин «убегал» в мир Хоббитании и Средиземья, Г.Гессе - в Касталию,[23] а в страшном 1937 году С.Кржижановский описывал невероятно увлекательное путешествие по «вымышленному пространству» человеческой фантазии: среди «Стран, которых нет» [24] оказались земля чудаков, где обитало племя чудь; платонова страна мудрецов, страна дураков в английских сказаниях о Готаме, фольклорная «наоборотная страна» Топситарви, где все происходит шиворот-навывыворот, гиперболическая диковинная страна Итанесиэс, подземные страны Николая Клима, Гринландия (страна вымыслов Грина) и многие другие «несуществующие местности». Этот список воображаемых ландшафтов можно продолжать едва ли не до бесконечности: «Мистический Лондон» Э.Сведенборга, «Верград» Д.Андреева, «ONESITY» («Единград») Б.Инсли...

Попробуем совершить небольшую прогулку в «ландшафте сознания», уподобив его какому-нибудь городу. Не конкретному: Риму или Амстердаму, Токио или Бомбею. Но - абстрактному «составному» городу человеческого воображения, «городу вообще», вбирающему черты всех на свете, виданных и невиданных, исторических и утопических: включая когда-то мелькавшие на картинах и фотографиях, в иллюминаторах самолетов и автобусных стеклах, а также в видениях и поэтических строках городские виды ада и рая, города памяти и мечты, сновидений и сказок. У И.Бродского есть замечательное эссе «Место не хуже другого» (1986), где описан именно такой воображаемый пустой город, отчего-то не слишком оптимистично названный «American Express»: «город вашей памяти», или «город подсознания», тот самый «город во сне», в котором «либо преследуют нас, либо мы преследуем кого-то в закрученном лабиринте улиц, переулков и аллей, принадлежащих одновременно нескольким местам: мы в городе, которого нет на карте». [25]

Вымышленный город имеет все особенности обычных городов: архитектурные памятники и гавани, вокзалы и базары, валы и стены, он одновременно похож на все города, и в нем можно увидеть одновременно Тадж-Махал и Эйфелеву башню, Вестминстерское аббатство и Собор Василия Блаженного, Акрополь и Нотр-Дам, Сент-Джеймс, Сан-Джорджо и Айя-Софию.[26]«Почему здесь так пусто?» - вопрошает переселенец из реального города в составной город своего воображения или подсознания: согласно Бродскому (и вообще, в соответствии с умонастроениями конца ХХ века), тамошний город - пуст,[27] а паническое беспомощное бегство в города воображения и памяти, в лучшем случае, заканчивается ничем, то есть, печальным возвращением обратно, в здешние и слишком обычные грады.

Вот по такому-то пустому воображаемому составному городу сознания, которого нет на карте географической, но который может быть нанесен на карты воображения, и осуществим прогулку, для начала в уровне человеческого роста. Мы - в лабиринте «масс» и «пустот». Плотный каменный объем домов и «ущелья» улиц - прекрасный образ. Кажется, будто бы в «косной материи» неодушевленного мира оставлены «просветы духа»: коридоры и расщепы смысла внутри застывшей каменной лавы безмыслия, туннели понимания в темной массивной громаде непонимания.

Продвигаясь в каменной толще, следуем «проспектам» (глобальных, признанных и авторитетных идей), но иногда сворачиваем в боковые «улочки» (периферийных путей сознания), путаемся в закоулках (сомнений и заблуждений) и неожиданно попадаем в гигантские открытые пространства «площадей» (внезапные просветы озарений и догадок). Развилка путей - выбор. Кольцевые дороги - кружение смыслов. Радиальные улицы - сходящиеся к центру интеллектуальные «трассы». Реки и каналы - «водоразделы» мысли, иногда со смысловыми «мостами», перекинутыми сквозь различные уровни сознания. Стены, валы, заборы - мыслительные преграды. Врата, арки, входы - прорывы в понимание. Скверы - «передышки» и «паузы» самоосмысления, топтание на месте. Проходы во внутридворовые пространства - перемещение от поверхности явлений к их глубинному смыслу, от «фасадов» к «нутру», от видимости к сути.

Но путешествие по «городу сознания» может быть и вертикальным: спуски в подвалы домов, подземные этажи, крипты соборов могут символизировать схождение в подсознание, напротив, подъем по лестницам на верхние этажи и ярусы городских строений - восхождение к сверхсознательному. Попробуем увидеть город сверху, с высоких башен. К примеру, вслед за В.Гюго, с островерхих завершений Нотр Дам де Пари взглянем на каменную симфонию Парижа, или, как советовал в юнкерском сочинении 1834 года М.Лермонтов, с колокольни Ивана Великого посмотрим на пеструю панораму московских кварталов, или вместе с Джослином, героем философской притчи У.Голдинга «Шпиль», бросим взгляд с недостроенного Солсберийского собора на копошащийся внизу городской хаос, мечтая о том, что шпиль будет достроен, и «вскоре город, подняв кверху огромный палец, будет похож на ступицу колеса»[28].

Взгляд сверху, с крыш, чердаков, видовых площадок, вершин акрополей и вышгородов, кремлей и холмов, соборов и колоколен, открывающий вид города «как на ладони», в метафорическом смысле, должно быть, есть образ саморефлексии. Пытаясь выйти за собственные пределы, сознание расставляет в самом себе иные смысловые акценты, совершает переоценку ценностей. И в этом пре-восхождении себя получает возможность абстрагирования, «дистанцирования» от обыденности, обретения «целостного, панорамного взгляда», однако, как это часто бывает, ценой утраты способности замечать детали.

Это и отстранение, и остранение: выход на иной уровень осмысления привычного. И еще - новое ощущение самоидентичности, когда сознание самого себя становится «дальнозорким»; происходит как бы «собирание частей», которым даруется возможность приблизиться к пониманию Целого. Впрочем, это все еще взгляд «изнутри», в пределах городской черты, так как границы города и не-города расплываются, стены самопонимания не выявлены и неощутимы при выборе точки зрения изнутри-наружу. Очевидно, следует подняться еще выше.

Человек, разглядывающий план, уменьшенную модель или макет города, в чем-то подобен демиургу. Видовая точка на «город сознания» с высоты птичьего полета, как «прощальный взгляд души на ею брошенное тело», невольно приближает к одной из высших целей познания себя и мира. Не так ли Данте, оставив позади Ад, поднявшись по крутым тропам Чистилища, пройдя через семь блаженных небес Рая, бросает ироничный и печальный последний взгляд назад, на землю, которую покидает?

Может, это и есть приближение к той предельной точке самопознания, которую часто именуют «совпадением с самим собой» или «возвращением к себе», когда происходит нечто вроде окончательного разрушения самоидентификации - чувство слияния с Целым или растворения в Абсолюте. Последнее, если и возможно, то лишь в такой точке осознавания себя «извне», когда границы внутреннего и внешнего преодолены и кажутся несущественными. Это взгляд, которому издавна приписывались качества божественного зрения: из вечности - во время, из бесконечности - на конечное земное существование.

«Город сверху кажется то паутиной, то гигантским монстром, то становится похожим на диковинное гигантское насекомое, сказочную тварь, распластавшуюся на брюхе и протягивающую свои лапки, рожки и щупальца во все стороны»[29]. Осталось осуществить еще один небольшой мысленный эксперимент: зафиксироваться в этой абстрактной высшей точке взгляда на «город сознания», откуда мелькание столетий и тысячелетий, рождений и смертей, смена эпох и вереницы поколений, должно быть, кажутся чем-то вроде мигания ресниц вечного взгляда. Вероятно, отсюда легче увидеть, как рождается, растет, непрерывно дышит и движется «паук города», вечный «паук сознания», который ткет свою нескончаемую паутину мыслей.

Наблюдая за жизнью города-паука сознания, обнаружим, по крайней мере, три направления его роста, которым соответствуют три пространственные модели сознаньевого движения: во-первых, экспансия вовне, захват «щупальцами» все новых «окрестных» территорий несознаваемого, передвижение стен и границ, поверхностное растекание на земли «неведомого»; во-вторых, развитие внутрь, оплотнение и кристаллизация мыслительных структур, заполнение пустот и разрывов, когда в рамках существующих систем знания происходит накопление все новых и новых смыслов, превращающих паутинную легкую сеть сознания в сверхплотную ткань; в-третьих, вертикальное «наслоение» пластов сознания по принципу палимпсеста, когда над сложившимися смысловыми каркасами, частично следуя им, частично разрушая их, беспрерывно их переструктурируя, надстраиваются новые знаниевые конструкции, башни идей и смыслов, строения мысли и памяти.

Живой ландшафт сознания, беспрерывно строящийся и перестраивающийся - это витальная стихия: отнюдь не «застывшая музыка», но, скорее, наоборот, «ожившая архитектура», сложное органичное строение, которому, наверное, никогда не суждено быть завершенным. Редко когда, подобно брошенным забытым городам, сознание застывает во времени и пространстве: его строения обращаются в руины и вновь восстанавливаются, памятники ветшают и обновляются. И это обновление разрушающегося непрерывно, ибо город сознания - бытие «не ставшее, но становящееся».

Завершая путешествие в воображаемых мыслительных ландшафтах, заметим, что, несмотря на то, что символические и сновидческие города очень похожи друг на друга, мы вряд ли часто столкнемся в метафизическом пейзаже своего сознания с архетипическими схемами, да и вообще с какими бы то ни было «чистыми» абстрактными формами. Собственный «город сознания» сверху можно увидеть регулярным и хаотичным; казарменно-типовым и запутанно-живописным; центричным и линейным; исполненным величественно-горделивого постоянства и наспех меняющимся во времени; окруженным более мелкими поселениями-сателлитами и изолированно замкнутым в скалах; расположенным на острове и включенным в пеструю полифоничную ткань мегаполиса; словом, бесконечно разным, как бесконечно непохожи друг на друга сознания индивидуальных миров. Неповторимых, уникальных, существующих однократно и никогда не повторяющихся сознаний, которые тянутся к единству, но всегда остаются отъединенными, безмерно одинокими:

«...но, возводя город, возводят не город,

а собственному одиночеству памятник воздвигают».[30]

Мысль о немыслимом

Старинные сонники утверждали, что если снится чужой город, то близко переселение в мир иной: смерть. Как знать, может, в этом и кроется разгадка притягательности многочисленных литературных сюжетов о путешествиях в потусторонние грады? «Мечтать о жизни в новом незнакомом городе - значит в скором времени умереть. В самом деле, мертвые обитают в другом месте, и никто не знает где».[31] Никому не известно, почему представления об ином мире часто соотносятся именно с образом города, однако в поисках ответа на этот почти риторический вопрос перелистывая древние тексты, священные книги, собрания мифов, встретим сотни воображаемых градов, воплощающих образы небытия.

К примеру, египетская «Книга мертвых» упоминает более дюжины городов, с которыми ассоциируется топография иного мира: Город Бога, Город Золота, Город Двух Богинь сандалий, Город двух Маати, Город Мерт, город Севера, город Хетепа, священный город Кенур (другие варианты названия - Кемур и Кер-ур) и т.д.,[32] а в египетской «Книге дыхания» можно встретить фрагмент под названием «Книга о прохождении сквозь вечность», где речь идет о пути посмертного воссоединения души с высшим сиянием истины, представленном как путешествие Осириса «сквозь города» с подробными описаниями мест и местностей, точнее, как последовательное прохождение мертвого через ряд городов, среди которых: порт-город Бузирис, города Хапунебса, небесный город Маати (с вратами Керти и двойным домом Великого Бога), города Арк-Хех, Нифуртет, Утеси-хех и т.д.[33]

Прохождение сквозь врата этих священных божественных градов, переход через пороги и святилища их «сокрытых домов» (в одном из которых душе дается жизнь и сила, в другом читаются молитвы, в третьем происходит «пробуждение» и т.д.) как бы призваны постепенно приближать душу к царству бессмертия. Перемещение из города в город - нечто вроде перехода сознания из одного состояния в иное. От темного - ко все более светлому. При этом «стражи врат» должны были отмечать преодоление невидимых границ сознания, а колонны храмов превращались в «пилоны горизонта»: «ты занимаешь свое место у пилона горизонта»[34] - за ними открывалось средоточие храма, святилище. А в святилище душа, наконец, должна была насладиться успокоением в блаженной «прохладной тени священного дерева сикоморы»[35]. Символический центр каждого города - храм, символический центр каждого храма - мировое древо.

Чертоги потустороннего мира становились не только метафорическими «обителями души», но и служили как бы «отметками» вертикального пути духа, ступенями бесконечной лестницы восхождения сознания к свету, так что города, в определенном смысле, как бы «нанизывались» друг на друга, располагаясь не в горизонтальном, но в вертикальном духовном ландшафте, а мысленная прогулка по «иным» землям и святилищам, залам и домам превращалась в замещающее настоящее паломничество сознаньевое путешествие по стволу мирового древа, «сквозь» вечность, чтобы когда-нибудь эту «вечность» обрести окончательно и произнести слова гимна: «Я вошел в Город Бога».[36]

В отличие от египтян, веривших, что в высший град инобытия можно войти навечно, в иных культурах, полагавших, что жизнь человека недолговечна, бренна и подобна лишь дуновению ветра, «невидимый град» мог рисоваться хрупким и зыбким, похожим, к примеру, на возникающий на миг и тут же растворяющийся в облаках небесный миражный город Ди-За из тибетской книги мертвых «Бардо Тедоль». Впрочем, иномирный град мог воображаться и прочным, незыблемым, как заключенная в драгоценную каменную ограду вечная защищенная обитель души - Небесный Иерусалим из евангельского «Откровения», однако при этом быть доступным лишь малому числу блаженных: «Ибо много званных, а мало избранных»[37].

Доступные и недоступные, стеклянные и каменные, небесные и подземные - образы невидимых градов по ту сторону бытия множатся в сознании и памяти культуры. Иногда лишь вскользь сообщаются их названия, иногда развернутые, занимающие не одну страницу описания рисуют яркий, сочный образ, например, картину даосского города-рая, находящегося высоко в горах Куньлунь, где в прекрасном дворце из мрамора и нефрита, окруженном садом и окаймленном золотым валом и зубчатыми стенами из ценных камней с двенадцатью высокими башнями, проживает мать Западного неба - богиня Си Ван-му.

Чем выше степень абстрагирования, тем менее красочен образ, но чем больше деталей и тонкостей в описании - тем менее сильна метафора. Ведь в одном случае невидимый град напоминает, скорее, утонченное философское понятие, абстрактную категорию небытия, в другом - представляет собой всего лишь примитивную фольклорно-народную интерпретацию комплекса древнейших представлений о несуществовании. Но и в том, и в другом случае, закрепленный множеством культурных текстов-описаний самый факт «построения» в сознании образа невидимого града по ту сторону жизни некогда выражал таившуюся в глубинах психики неискоренимую надежду, что смерть есть всего лишь переход к иному состоянию, иному модусу бытия, словом, всего лишь «иной град», а не абсолютное ничто. И, в этом смысле, воображаемый град - желанный дом сознания, взыскующего бессмертия, «локус» несбыточной мечты о вечности, свидетельство многотысячелетних попыток помыслить немыслимое, увидеть невидимое.

Представление о потустороннем городе включает логический парадокс: с одной стороны, это «место», некий «топос», в котором возможно существование. С другой стороны - это место топологически невозможное, пространственно абсурдное, как бы специально предназначенное для несуществования. Это «место для безместности». Это дом, выстроенный в сознании для всего того, что не укладывается в сознании, что выходит за рамки мыслимого: дом, в котором живет бездомье, бытие небытия, присутствие отсутствия. Иными словами, вместо того, чтобы все, что выходит из сферы человеческого разумения, объявить несуществующим, сознание издревле придумывало специальные места, где существование «несуществования» было бы узаконено.

Их земные копии - греческие и азиатские «города мертвых», некрополи, целые поселения, состоявшие из «домов» усопших, могил, склепов и мавзолеев, представляли собой устрашающее зрелище пустынных, населенных лишь духами гигантских городов-кладбищ со своими улицами, аллеями и кварталами. Но град небытия виделся древнему человеку не только как некрополь, могильник, мрачное царство теней. Невидимый град по ту сторону жизни не только ужасен, но и прекрасен. Ведь с идеей воздаяния и «моральной» дифференциацией потустороннего мира появляются различия в трактовке образов: град мучеников и град блаженнных. Поэтому в образах инобытийного города хотя и присутствуют башни и стены, кольцом охватившие ужасы вечных мук, адов огонь и драконовы пытки в темных пещерах, но отнюдь не реже встречаются золото и драгоценные камни, стекло и хрусталь, колокольные перезвоны и пение птиц, невообразимый свет и несказанная радость.

Наверное, не ошибкой было бы считать идею «иного града» вполне оптимистичным, радостным «да» в ответ на неразрешимую проблему смертности и конечности бытия; отпечатком древнейших пластов человеческого сознания, исполненного искренней веры в то, что «несуществование существует»: хотя бы потому, что «имеет место». А все, что имеет место для своей пространственной локализации в мире - пусть и в мире невидимом - существует. У каждой культуры, пытавшейся помыслить о немыслимом (как и у каждой эпохи и у каждой личности) - свои смысловые оттенки в устройстве глобальных духовных мостов: «да», «нет», «и», «или-или» - переброшенных из времени в вечность, а, стало быть, и свой образ невидимого града, и своя перспектива, уводящая в бессмертие, то ли отнимающая, то ли придающая жизни иллюзию смысла.

Представления о нереальных городах было бы слишком наивно и нелепо рассматривать как всего-навсего архаичные, связанные с детством культуры, анахронические мечтания. Как и понятия рая и ада, добра и зла, образ невидимого града - одна из самых крепких духовных скреп сознания. Воображаемый град есть, по сути, выражение фундаментальной проблемы отношения человека к смерти - остов и ствол, сердцевина этико-эстетического монолита культуры. Когда невидимый град становится для сознания реальностью отнюдь не менее реальной, чем град земной, бессмертие одерживает победу над смертью, сущность - над существованием. Но, «да будет вам по вере вашей»: когда образ невидимого града разрушен, и в сознании человека, и в сознании культуры или эпохи в целом побеждает смерть. Пустота, абсурд, бессмыслица.

И если человек конца ХХ столетия «изверился» и все реже зачитывается мифами и сказками о невидимых градах (и уж тем более редко их сочиняет) то, наверное, этому есть оправдание: в пострелигиозном мире находится место всему, чему угодно: производству и потреблению, идеологии и политике, индустрии удовольствий и наркобизнесу, а также «бегству от свободы» и самоотчуждению... но только не хрупкой идеалистической иллюзии. Разумеется, если человек конца ХХ столетия и решается иногда на инфантильную регрессию к первоначалам и вдруг начинает «строить» невидимые грады сознания, то вовсе не затем, чтобы найти Си Ван-му в горах Куньлуня или Маати в чертоге Двух Истин, но затем, чтобы всего-навсего по старинному мудрому рецепту Хилона «познать самого себя», потому что невидимый град, по сути, был и остается грандиозной метафорой всегдашней духовной неустроенности человеческого сознания; символом вечного сомнения homo philosophus и неразрешимости его экзистенциальных проблем; «топосом» души, ищущей и не находящей истину.

Два града

Познание - потеря смысла и обретение нового смысла - в чем-то подобно переходу из одного града в иной. Идея «двух градов» слишком стара, а ее философские интерпретации слишком сложны, чтобы стать здесь предметом специального разговора. Достаточно перелистать лишь несколько страниц этого многовекового спора. Тема «двух градов» в мифопоэтическом сознании (примером могут служить пары Мидгард и Утгард, Мидгард и Асгард в скандинавском эпосе[38]) предполагала некое коренное отличие двух типов поселений: земного и неземного, профанного и сакрального, внутреннего и внешнего, своего и чужого. Преодоление границ, их разделяющих, переход из одного града в другой и возвращение обратно отражали одну из особенностей мифологического мышления: возможность «возвращения» к истокам, к самому себе в начальные времена творения.

Во многом следуя древним мифологическим схемам, римская теория «двух градов» у стоиков приобретала несколько прагматичный, «гражданско-патриоти-ческий» социальный смысл, превращаясь в идею двух родин: одна - малая родина, в которой родился и живет человек, другая - град Империи, Imperium Romanum (в свою очередь - символ мира в целом). Оба града: родное селение и Империя - располагались в земной плоскости, один в другом, как часть в целом. У Блаженного Августина римская теория «двух градов» трансформируется в вертикальную, также упорядоченную по принципу часть и целое, духовную модель града дьявола и града Божьего. Первый - конечный, бренный и преходящий земной мир. Второй - вечный град праведных, небесный град Господен.

Произошел абсурдный «скачок веры», прыжок из града физического в метафизический. Трансцендентная вертикаль духа на целое тысячелетие меняет разворот культуры от временного к вечному. Два града - один земной, другой небесный; один здешний, другой тамошний; один реальный, другой чаемый, «взыскуемый» - находятся в смешении, но различны по духовной отметке неверия и веры, греха и праведности. Августиновская философско-богословская традиция понимания соотнесенности трансцендентного и имманентного градов будет существовать вплоть до Н.А.Бердяева, В.С.Соловьева и, конечно же, «Двух градов» С.Н.Булгакова.

Наверное, можно было бы сколь угодно долго «длить» историческую ретроспективу разворачивания идеи «двух градов», упомянув, например, противостояние «реального» и «идеального» городов в эстетике Ренессанса и классицизма, или модернистскую футурологическую мечту смены «исторических» городов лучезарными «городами будущего». Но суть не в перечислениях, важно другое. «Одного града», в котором проживает человек, ему оказывается недостаточным, чтобы осознать себя. И сознание отправляется на поиски «иного града», убегая в философию и теологию, эстетику и политику, историю и утопию.

Может, поэтому модель «двух градов», в ее разнообразных вариациях и трактовках, оказывается едва ли не универсальной для изъяснения траекторий и путей человеческого мышления. Любое сознаньевое движение как переход в смысловой цепи из одного состояния в иное - своего рода перемещение из некоего существующего града в воображаемый: из реального - в идеальный, из частичного - в целостный, из прошлого - в грядущий, из расположенного «здесь и теперь» - к пребывающему «там и тогда».[39]

Это справедливо и для мечтателя-романтика, бегущего в мир фантазий; и для тирана-завоевателя, мечтающего покорить иные земли; и для обычного «искателя счастья», переселяющегося из деревни в город, из провинции в столицу, из столицы в эмиграцию. Это характерно и для целых культур, в поисках «иного града» осуществляющих паломничество то в страну античности, то в страну востока; и вообще, наверное, для самых отвлеченных метафизических ориентиров, наиболее общих пределов и горизонтов познания в целом.

И здесь, на первый взгляд, проблема соотнесения двух Градов предполагает извечную развилку, выбор пути, первый из которых состоит в следующем: считать, что идея невидимого взыскуемого града уже осуществлена (по этому пути, к примеру, шло католичество, отождествившее земную Церковь с Градом Божьим [40]). Это путь сознания «духовно оседлого», укорененного в ситуации «здесь и теперь». Это путь культуры, которая удовлетворена «здешней» и не взыскует «тамошней» жизни, она «заякорена» в бытии: ее Град построен и на земле и в сознании.

Второй путь, не менее, но, пожалуй, даже более распространенный: считать воображаемый истинный Град не только трансцендентным, не только непознаваемым, но и неосуществимым. Суть этого типа сознания: «кочевность», скитания духа и вечные поиски. Ведь стоит только вынести идею невидимого Града из точки «здесь и теперь» на некую, по возможности более далекую, а еще лучше - непреодолимую в принципе дистанцию: к примеру, считать, что он некогда был (неважно, где именно: в до-истории и до-культуре, в «утробе матери», в «золотом веке» или Эдеме), или некогда будет (неважно, когда именно: в «конце истории», на суде Осириса или Страшном суде, когда наступит «полнота времен» или когда заснет Брахма, в точке «омега» или по наступлению «момента фрашегирд»),[41] как сознание тут же утрачивает спасительное чувство укорененности в бытии и устремляется в метафизические странствия в поисках Града.

Разумеется, эта, как и любая иная бинарная смысловая конструкция - всего лишь условность. Выбора между оседлым и кочевным путями, наверное, нет, ведь, как известно, противоречий нет нигде, кроме как в «познающем разуме». Все перепутано и все смешано: искать осуществленный Град «там и тогда» все равно, что неосуществимый - «здесь и теперь». Конечная цель скитаний духа - оседлость, а она достигается укорененностью в скитаниях. Между полюсами, как и обычно, лежит вовсе не «золотая середина», но проблема, извечная проблема срединного пути.

Третий путь - не простое примирение первого и второго, но, скорее, отбрасывание и первого, и второго с головокружительным скачком через пропасть непонимания. Проблема срединного пути есть поиск Абсолюта. Абсолютный Град не был, не есть и не будет (как, впрочем, был, есть, и будет), поскольку располагается и в истории, и в метаистории; и в физическом мире, и в метафизическом поперечнике земных судеб. «Помяни, Господи, град сей, в немже живем» - молится священник в Божественной литургии Св. Иоанна Златоуста. Но «град сей» и град Абсолюта не разъединены в душе верующего: Град Божий, как писал Блаженный Августин, существует и в грядущей «вечной оседлости», и здесь, в «граде сем», где «странствует он между нечестивыми, живя от веры»[42].

Он - вне мира, но в мире растворен. Он - вне времени, вне пространства, вне бытия, но парадоксальным образом означает именно время и пространство подлинного бытия: настоящего, истинного - нерожденного и неумирающего, невозникающего и неуничтожимого. Просто «два града» располагаются по разные стороны неукрепленных стен сознания. Абсолют - всегда по ту сторону. Познание себя и мира, наверное, и есть попытка соорудить стены, но соорудить лишь затем, чтобы впоследствии обрушить. А что до вечного перехода в Град Абсолютный, «мы, все люди, живем в неукрепленном городе».

* * *

Очевидно, с ходом тысячелетий «урбанизируется» не только ландшафт земли, не только образ жизни человечества, но и мысль человека: город становится фундаментальным элементом языка образного мышления и метафорой сознания. Метафора, как известно, подразумевает перенос значения с одного явления (аспекта бытия) на другое. Поэтому вопрос о городе как метафоре сознания как бы сам собою предполагает «двойной перенос» значения между «городом» и «сознанием». Чтобы таковой был возможен, город и сознание должны быть структурно, понятийно, образно подобны. Так ли это? Если ответ положителен, город может стать той прозрачной «символи­ческой формой», сквозь которую сознание получает возможность увидеть самое себя. Стало быть, образ Города - не только отрада глазу, но и приглашение в мир метафизический.

Любая метафизика, как утверждал Г.Башляр, тесно связана с «неявной геометрией».[43]Мысль невозможно увидеть, но, очевидно, возможно помыслить ее как квази-пространственную конструкцию. По крайней мере, именно об этом свидетельствуют многочисленные попытки метафорически уподобить человеческое познание то образу растущего древа, то уходящему вдаль бесконечному пути, то с башне или лестнице, то вписанному в круг многоугольнику с бесчисленным числом сторон, то бесконечно расширяющейся сфере (центр которой везде, а границы нигде), то лабиринту блужданий в поисках Истины.

Образы башни, лабиринта, сферы, а также общепринятые словесные обороты: погружение мысли вглубь и вознесение ввысь, разворачивание и сворачивание клубка воспоминаний, различение мира внутреннего и внешнего, духовных вертикалей и горизонталей - все это как нельзя лучше говорит об извечном стремлении к «пространст­венному» истолкованию «внепространственных» феноменов: умопостигаемого мира идей и понятий. С одной стороны, пространственный образ, конечно же, редуцирует понятие, тем более, если речь идет о самых общих абстрактных представлениях человека о Боге и мире, вечности и времени, космосе и истории. Однако, с другой стороны, образ, делая смысл наглядным, дает ключ к его постижению и служит своеобразной стрелкой-указателем любого мыслительного поиска. Именно образ, как когда-то замечательно показал о.П.Флоренский в своих размышлениях об иконе, и способен «наглядно явить» метафизическую суть.

И, если верно, что сознанию присуща своя тектоника, а мысль имеет пространственную природу, то Город, несомненно, следует отнести к числу важнейших «перво­форм» сознания. Почему сновидческие и идеальные небесные города столь похожи друг на друга? Почему представления о смерти в различных культурных традициях отражаются в образах воображаемых городов? Не воплощает ли образ града в сознании культуры символ снятия противоречий, понимание непонимаемого? Не могут ли возникновение, рост, расцвет и гибель городов, как реальных, так и воображаемых, послужить прекрасной художественно-пространственной моделью процессов познания? Не описывает ли метафора «двух градов» структуру человеческого мышления, устремленного от реального к идеальному, от мыслимого к немыслимому, от существующего к несуществующему? Мы попытались лишь поставить эти вопросы, ответить на них - задача будущих исследований.